Без аккомпанемента

«Патетическую» Чайковского я слушала впервые. И изо всех печальных произведений, слышанных мною прежде, это было самым печальным.

Погрузившись в молчание, мы долго-долго слушали эту грустную музыку. Время от времени Могу начинал на что-то глухо рычать, и его рычание наслаивалось на паузы в симфонии. Он никогда не лаял. Только рычал.

— Кёко, — сдавленным голосом произнес Ватару. Я подняла голову. — Иди ко мне.

Я молчала.

— Иди ко мне, — повторил Ватару. — Сядь рядом.

Я поднялась с пола и села на кровать рядом с Ватару. Кроватные пружины слегка заскрипели под тяжестью наших тел.

Ватару приобнял меня за плечи. Ни с того ни с сего мне вдруг стало ужасно тоскливо.

— Какая грустная музыка, — сказала я. — Почему она тебе так нравится?

— Не знаю, — пробормотал Ватару. — Почему-то, когда я ее слушаю, мне становится спокойно.

— Да?

— Извини, — Ватару чуть сильнее сжал руку, лежавшую на моем плече, и ободряюще похлопал меня, — я вижу, что тебе не очень понравилось.

— Понравилось, — весело ответила я. — Просто сама музыка показалась какой-то чересчур мрачной.

Ватару прикоснулся лбом к моему лбу и на мгновение замер, как будто хотел измерить температуру.

— Я очень хотел, чтобы ты ее послушала. Мне становится спокойно уже от одной мысли о том, что ты слышала эту музыку.

Я исподлобья посмотрела на Ватару. Хотелось заплакать, но слез не было. Едва разомкнув губы, я позвала:

— Ватару-сан…

— Что?

— Скажи мне, что тебя мучает?

Ватару по обыкновению состроил такую гримасу, будто сюсюкался с маленьким ребенком, и сдержанно усмехнулся.

— А что, со стороны кажется, что меня что-то мучает?

— Да, кажется, — уверенно ответила я. — Причем постоянно. Когда ты смеешься, что-нибудь увлеченно рассказываешь, ешь, пьешь — всегда кажется, что твоя голова занята какими-то совершенно другими мыслями. Ты всегда где-то далеко. Как бы я ни пыталась тебя удержать, я чувствую, что ты все равно уносишься от меня все дальше и дальше. И чем больше времени мы проводим вместе, тем сильнее я это чувствую. Как будто половинку себя ты оставил где-то совсем в другом мире…

Наверное, я слишком долго держала это в себе, потому что слова из меня стали сыпаться, как из рога изобилия. Со всей прямотой, может быть, даже несколько излишней, я выложила Ватару все, что о нем думала. Сердясь на себя за неумение выражаться менее абстрактными фразами, я, тем не менее, как могла старалась рассказать Ватару о той невидимой оболочке, которая окружала его со всех сторон, не упоминая при этом ни о Юноскэ, ни о Сэцуко.

Уже не помню, с каким лицом Ватару слушал тогда мой монолог. Я видела только его глаза, которые постепенно утрачивали поволоку и блеск, превращаясь в два обычных черных озерца, но даже это не могло остановить поток слов, помимо воли срывавшихся с моего языка.

Внезапно я обнаружила, что «Патетическая» уже закончилась. Заметив, что произносимые мною слова повисают и растворяются в тишине комнаты, я тут же прикрыла рот. Стоявший на печке чайник со свистом выпускал облачка пара. Несмотря на то, что время едва перевалило за пять часов, на улице уже было совсем темно.

— Прости меня, — сказала я. — Сама не знаю, зачем я это сказала. Забудь.

Протянув руку к столу, застеленному кружевной скатертью, я взяла чашку и одним глотком допила остатки чая. Чай уже остыл, и я почувствовала лишь вкус скопившейся на дне лимонной мякоти и сахара.

Как только я собралась поставить чашку обратно на стол, Ватару вдруг обнял меня с такой силой, что мне стало больно. От неожиданности чашка выпала из моих рук, но Ватару продолжал сжимать меня в объятьях.

Его тело стало твердым, как бетон. У меня не было никаких причин для сопротивления, более того, где-то в глубине души я даже надеялась на то, что в этот раз он будет вести себя именно так — грубо и порывисто, но тем не менее я все равно начала отталкивать его, упираясь руками в напрягшуюся грудь.

Однако Ватару даже не шелохнулся. И в следующую секунду он уже опрокинул меня на кровать.

Его лицо оказалось прямо над моими пылающими щеками. Он смотрел на меня сверху вниз так, как будто я его чем-то рассердила. Из пересохших губ, маячивших на уровне моих глаз, начали вырываться сдавленные стоны. Ватару на мгновение закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Снова распахнув глаза, он накрыл мой рот своими губами, а я, сгорая от желания, обвила руками его шею.

Даже сейчас я отчетливо помню, как двигалась рука Ватару, когда он пытался расстегнуть на мне лифчик. Он запустил руку под мою мохеровую кофту и, словно костоправ, начал с силой давить на позвонки в поисках застежки. Крючки никак не хотели расстегиваться. Добавляя фарса происходящему, я выгнулась дугой, освобождая пространство между спиной и одеждой, чтобы эти крючки легче было отсоединить. Потная ладонь Ватару неумело скользнула в это пространство, но справиться с застежкой ему так и не удалось.