Без бирки

А вот сторонник философского вывода о ненужности жизни благополучно прошел и через испытания ежовского следствия, и через неправду сталинского суда и через тяготы многомесячного этапа до Колымы, чтобы долгие годы влачить здесь жалкое существование арестанта. На свое горе Кушнарев оказался таким же жалким рабом инстинкта самосохранения, как и тысячи людей, никогда не слыхавших о Шопенгауэре. Одно дело исповедывать идеи философии пессимизма, другое - доказать свою способность следовать им на практике. Всякий раз, когда возникала одна из многочисленных возможностей мгновенным усилием воли разрешить, наконец, затянувшийся спор между разумом и инстинктом, этой воли Кушнареву и не хватало. Каждую из попыток прыгнуть за борт арестантского корабля, выбежать из строя под пулю стрелка или иным способом привести в действие механизм смерти, где-то внутри него безотказно срабатывало какое-то предохранительное устройство, мешающее сделать последнее движение. Снова тупая бессмысленность инстинкта торжествовала свою очередную победу над неотразимой, казалось, логикой здравого смысла. И снова человек пытался оправдать свое безволие ссылкой на то, что задуманное на сегодня он может осуществить и завтра, хотя ему было мучительно стыдно перед самим собой.

Не находя в себе силы рассчитаться с жизнью, Кушнарев, однако, внешне был к ней совершенно равнодушен. В лагере он быстро опустился, не предпринимал ничего, чтобы хоть как-нибудь приспособиться к обстоятельствам или несколько противостоять им. С тупой, безотказной покорностью инженер и бывший аспирант вкалывал на общих работах, хотя его статья не исключала возможности устроиться иногда каким-нибудь слесарем или дежурным электриком на прииске. Нормы выработки Кушнарев выполнял редко, но никогда не делал попыток ни туфтить на работе, ни "косить" в лагерной столовой. Он не следил за своей одеждой, был грязен, оборван больше других, словом, "плыл, не видя берегов". Не раз доходил почти до крайних степеней истощения, но все-таки не умирал. Человека, подававшего когда-то надежды, что он станет крупным теоретиком гидромехаником, в лагере считали тупым, ни на что негодным дураком.

Его внутренняя война с самим собой затихала только в периоды спасительной "деменции", голодного слабоумия. Полуживые от истощения люди почти безразличны к жизни и смерти, по крайней мере в мыслительном аспекте этих понятий. Им просто не доступно бухгалтерское в своей сущности, сопоставление ценностей жизни и ее издержек. Животная сущность человека выступает в дистрофиках совершенно откровенно в виде примитивного стремления только к еде, теплу и сну. И это помогает им иногда выбраться из объятия медленной, но цепкой смерти.

Выбирался из этих объятий и Кушнарев. Возможно, что в этом ему помогала еще одна навязчивая идея, к которой он был, по-видимому, склонен от природы. С первого же месяца своей жизни в лагере им овладело неодолимое отвращение к мысли, что в случае его смерти здесь над ним будет проделан ритуал, обязательный для "оформления" умершего арестанта на архив-три. Это оформление, согласно специальной инструкции Гулага производилось в чисто рационалистических целях чтобы в принципе исключить возможность всякой путаницы при лагерных захоронениях и оставить возможность в любой момент найти и проверить это захоронение. А вдруг под видом двадцатилетника Ивана будет погребен пятилетник Петр, а Иван впоследствии выйдет на свободу на пятнадцать лет раньше положенного срока? Такая возможность была почти только теоретической, но ради ее предотвращения у мертвых людей снимали отпечатки пальцев, а к большому пальцу левой ноги покойника прикрепляли бирку с его установочными данными. Этот ритуал показался Кушнареву кощунственным и омерзительным. Познакомился он с ним, и притом весьма близко, во время своей работы в похоронной бригаде одного большого прииска, на который бывший аспирант попал прямо с магаданской пересылки. Работа могильщиков считалась тут легкой, и Кушнарев попал на нее по снисхождению к его истощенности и относительно нестрогому пункту строгой статьи.

С точки зрения философа, презирающего жизнь со всеми ее проявлениями, интерес к тому как будет поступлено с его бренными останками после смерти был праздным, почти вздорным. Но это при здоровой психике. Кушнарев же был явно склонен к маниакальным психозам. Теперь он вбил себе в голову, что должен умереть по возможности скорее, но при этом так, чтобы Некто бездушный и глумливый не мог проделать над ним своих гнусных манипуляций. Какая прекрасная возможность в  этом  смысле представлялась Кушнареву в те дни, когда ему, как и другим подневольным пассажирам "невольничьего корабля" разрешалось выходить из трюма на палубу, чтобы пройти в подвешенный к борту парохода временный, дощатый гальюн. Секунда, и какое-нибудь Японское или Охотское море решило бы все проблемы! Правда, проблема укрытия от бирки перед Кушнаревым тогда еще не стояла, он просто не знал об этой бирке. А, может быть, был бы решительнее, если бы знал?