Без черемухи

   -- У него уж скоро борода вырастет, а вы его все в нами посылаете.

   Я невольно с испугом схватился за подбородок.

   -- Господи, когда же кончится эта каторга? -- подумал я в отчаянии.

   -- Навяжут вечно малышей и возись с ними,-- недовольно проворчал Сергей.

   Вышел дядюшка; он был в своей хорьковой шубе, от которой мы отрывали хвостики. Из поднятого воротника торчала его сжатая воротником седая борода.

   После переговоров о том, есть ли в бане мочалки, свечка, мы разыскали свои калоши и пошли.

   -- Спички не забудьте,-- крикнула вслед крестная.

   -- Пожалуйста, не беспокойтесь,-- сказал дядюшка, и мы вышли на мороз.

VII

   Никогда не бывает так приятно идти в баню, как зимним, предрождественским вечером, когда крепкий морозный снег скрипит под ногами, из запушенных морозом окон столовой падают на снег полосы света и по окнам ходят тени. А в березнике, за деревьями светится подслеповатое, наполовину завешанное окно бревенчатой деревенской бани.

   Сережа с усилием открыл прилипшую от мороза дверь и весь пропал в теплых облаках пара. Я проскочил за ним и, не снимая башлыка, повязанного поверх шапки, остановился в предбаннике. Баня была низкая, почерневшая, законопаченная в пазах бревен паклей. На потолке висели блестевшие от лампы капли пара. От дощатой перегородки пахло нагревшейся смолой. На перегородке была прибита старая деревянная вешалка, служившая прежде в доме.

   Маленькие, слезящиеся окошечки, широкие мокрые деревянные лавки, полки, тазы и особенный банный дух...

   -- Не угорим? -- сказал дядюшка, держась за борты шубы, и, еще не снимая ее, взглянул на Захара Михалыча.

   -- Угорим -- вытащат,-- сказал Захар Михалыч, как всегда быстро раздеваясь.

   Я с удивлением заметил, что кальсоны у него не белые, а полосочками. А у дядюшки на груди была седая шерсть. Занявшись наблюдением, я стоял около двери, закутанный, как кукла, и мешал всем.

   -- Что же ты стал? -- сказал мне Сережа, наткнувшись на меня.

   -- Я не достану развязать башлык.

   -- Завязывают зачем-то на спине, изволь развязывать,-- проворчал он.

   Не успел я снять шубы, сделать кое-какие наблюдения, как Захар Михалыч, тощий, как индеец, стоял у чана и, широко расставив ноги, чтобы не обвариться, лил в глиняный таз кипяток, от которого столбом в потолок шел пар, а потом сидел на полке и, крепко зажмурившись от мыла, намыливал голову.

   -- Я в одну минутку,-- приговаривал он после каждого всплеска,-- по-нашему -- раз, два и готово.

   -- Ах, хорошо! -- приговаривал дядюшка, тоже сидя на полке.-- Вот хорошо-то! Лучше бани ничего нет на свете.

   Его борода смокла и повисла сосулькой, а седые остатки волос торчали по краям лба вверх. Он набирал полную мочалку мыла, тер себе ею бедра, грудь и под шеей, задирая вверх бороду.

   Мне тоже налили воды в глиняный таз (мне хотелось в медный) и посадили одного внизу, чтобы не было жарко, на широкую деревянную скамью. Обыкновенно прежде нас сажали вместе с Катей над одним тазом и, велев зажмуриться, мылили головы и лили на них из кружки теплую воду, причем мы утирались обеими руками, едва успевая отфыркаться. А потом смотрели друг на друга с мокрыми вихрами, с мелькающими в глазах радугами.

   Сидя теперь один, я не знал, что делать, с чего начать и боялся пустить мыло в глаза, а потому, повернувшись спиной, чтобы не видели, пускал мыльные пузыри, дуя в трубочку кулака, окунал лицо в таз с водой и старался смотреть под водой.

   -- Вы, молодой человек, вымылись? -- спросил дядюшка.

   -- Вымылся,-- сказал я.

   -- А что же вы сухой совсем?

   Захар Михалыч уже вымылся и собирал на лавке свое белье с полосочками в узелок.

   -- Михалыч, чай пить оставайся,-- сказал дядюшка,

   -- Нет, покорнейше благодарю,-- сказал Захар Михалыч, почему-то никогда не остававшийся после бани чай пить, и свободной рукой надел свою остроконечную шапку, поблагодарив за баню, скрылся за дверь, напустив полный предбанник седых клубов морозного пара, от которого я невольно подобрал ноги на лавку.

   Когда мы все закутанные вышли из бани, свежий морозный воздух как-то особенно хорошо пахнул после горьковатого банного духа. Звезды сияли на небе. А из окна спальни искрился и падал снег на столбик балясника со снегом. Там, должно быть, собирались большие сестры с Катей и Таней.

   Придя домой, я долго ходил и принюхивался к странному, приятному после бани запаху дома.

   А в спальне было слышно, как дядюшка, кряхтя и разговаривая с сапогами, которые трудно снимались, переменял их опять на туфли.

   Все было хорошо, сейчас придут из бани, сядут пить чай, потом большие пойдут сидеть в гостиную, молодежь -- в зал, зажгут там стенную лампу и свечи у рояля. И так всем хорошо, что завидно на них смотреть. Только мне одному не находится нигде подходящего места.

   "То маленький, то большой,-- ничего не разберу!"

VIII

   Сережа и Ваня так не похожи друг на друга, что кажется странным, что они родные братья.