Без дна

Поэтому для Дюрталя история была лишь приукрашенной ложью, наживкой для простаков. Он представлял древнюю Клио как сфинкса, с лицом, украшенным торчащими бакенбардами, и с детской шапочкой на голове. «На самом деле точности достигнуть невозможно, — говорил себе Дюрталь. — Как постичь события Средних веков, если никто не в состоянии объяснить даже сравнительно недавнее прошлое — например, подноготную Революции, суть Коммуны? Остается самому измышлять образы, порождать в своем воображении людей иного времени, воплощаться в них, обряжаться, если возможно, в их одежды, выковывать в результате из тщательно отобранных деталей обманчивое целое. Что в конце концов и сделал Мишле; ^{6}и хотя этот старичок то и дело отвлекался на вставные эпизоды, останавливался на пустяках, пространно расписывал забавные случаи, преувеличивая их значение, как только вспышки чувствительности и припадки национализма нарушали правдоподобие его догадок, во Франции он единственный, кто не боялся погружаться в сумрак старинных сказаний.

Его «История Франции» местами возвышалась над обыденностью, несмотря на всю взбалмошную невоздержанность и бесстыдство автора, явно склонного к подглядыванию в замочную скважину; персонажи Мишле жили, покидали неестественный мир, где под ворохом цитат прозябали до этого стараниями его коллег. И что с того, что Мишле — наименее правдивый из историков, раз он превосходит их как художник и личность. Другие лишь рылись в бумажном хламе, шпигуя свою неудобоваримую писанину сухими фактами. По примеру Тэна они компоновали различные выписки, ^{7}оставляя, разумеется, лишь те, что согласовывались с их высосанными из пальца теориями. Эти люди открещивались от всякого воображения, гордо утверждая, что ничего не сочиняют, — и это была чистая правда, — тем не менее тенденциозным подбором фактов они искажали историю ничуть не меньше. И до чего же примитивен был их подход! Из того, например, что во Франции в нескольких коммунах происходило какое-нибудь событие, они тут же заключали, что и вся страна в такой-то день и час такого-то года жила тем же, думала о том же.

Они перекраивали историю столь же дерзко, как Мишле, только им недоставало его страстности, его фантазии. Они приторговывали историей, распродавали ее по частям, за деревьями не видя леса, — так сейчас отдельными мазками малюют некоторые художники, так сейчас декаденты стряпают свою белиберду! Ладно еще биографы, — думал Дюрталь, — эти лишь прихорашивают своих героев. Люди написали целые фолианты, доказывая, что Феодора была девственницей, а Ян Стин — трезвенником. ^{8}Другие отмывали Вийона, силясь убедить читателей, будто Толстая Марго из баллады — вовсе не женщина, а вывеска над кабаком. Ни с того ни с сего они представляли поэта тишайшим, законопослушным и, уж конечно, безукоризненно честным человеком. Можно подумать, что, сочиняя свои монографии, эти историки боятся скомпрометировать самих себя обращением к писателям или художникам с дурной репутацией. Им, безусловно, хочется, чтобы те были благонравными обывателями под стать им самим. Свои иконографические образы они фабрикуют из известных ингредиентов, которые придирчиво очищают, переиначивают, просеивают чрез мелкое сито мещанской добродетели».

Многочисленный лагерь этих лакировщиков действительности раздражал Дюрталя. Сам он не сомневался, что в своей книге о Жиле де Рэ не поддастся навязчивой идее этих блюстителей нравственности, этих фанатиков добропорядочности. Разумеется, у Дюрталя были свои взгляды на историю, но он, прекрасно понимая, что написать образ Синей Бороды абсолютно точно ему, детищу своего времени, совершенно невозможно, по крайней мере не пытался подсластить его, опутав пышными словесами, ибо больше всего опасался сделать из Жиля де Рэ посредственность в добре и зле, одного из тех, что так милы толпе. Чтобы настроиться на нужный лад, Дюрталь отталкивался от копии документа, составленного для короля наследниками маршала, от протоколов уголовного процесса в Нанте, несколько копий которого имелись в Париже, от «Истории Карла VII» Балле де Виривиля, ^{9}наконец, от статьи Армана Геро и биографии Жиля де Рэ, составленной аббатом Боссаром.

Этого вполне хватало, чтобы запечатлеть во весь рост чудовищную фигуру сатаниста, который был в пятнадцатом веке самым утонченным, самым жестоким и самым преступным из людей.

Дез Эрми, с которым Дюрталь виделся теперь почти каждый день, был единственным, кто знал о его литературных планах.