Без игры

Дом был очень старый, крепкий, двухэтажный сруб. Вероятно, чья-то загородная дача в древние, дореволюционные времена. Потом битком набитый жильцами жилой дом, а теперь назначенное к сносу строение, из которого уже выехали почти все жильцы, только бабка Дымкова все еще отказывалась от двухкомнатной квартиры и, хотя срок уже надвигался, упиралась и капризничала, не желая расставаться с расписной изразцовой печью. Она была к ней очень привязана. На каждом изразце плыл синий кораблик с распущенными парусами, целый флот синьковых корабликов плыл по всему зеркалу печи, и от них веяло благодатным жаром на всю комнату. Летом печка была прохладная — кораблики холодили руку, когда она их касалась. В жизни у бабки не было такой красивой печки, за которой и ухаживать было приятно, и поругать, и попрекнуть можно, если вздумает дымить. Менять ее на отопление с какими-то железными трубами ей ужасно не хотелось. Тому, кто не знал, сколько намучилась бабка Наталья за свою, без малого восьмидесятилетнюю, деревенскую, а потом поселковую жизнь от плохо сложенных печей, — ее печная привязанность, конечно, показалась бы смешной. Но Дима ее, видимо, понимал. Он даже обещал, когда начнут ломать печку, отбить двенадцать корабликов и пристроить их один к одному куда-нибудь на новой квартире. Бабка отмахивалась и злилась на такое нелепое утешение, но ей все-таки было приятно, что он ради нее может натворить глупостей, а пожалуй, и вправду приволочет за собой кораблики. Зная его характер, она верила, что он все так и сделает, и вдруг, представив себе на ненавистной новой квартире пристроенные где-нибудь в углу, где у людей бывает печь, дюжину аккуратно выложенных Димкой изразцов, втихомолку усмехалась...

Юлия все-таки пришла. Задержалась на кухне, пока Зинка знакомила ее с бабкой, затем они вместе вошли в комнату. Дымков, как хозяин, чопорно склонив голову, представился и, пропустив гостей вперед, за спиной у Юлии сделал почтительно-изумленное лицо, очень явственно округлив рот, изобразил «о!». Это означало удивление и уважительное восхищение.

Андрей этого не заметил. У него просто упало сердце, когда она вошла. Очень трудно тому, кто сам не испытал, объяснить, как это бывает, когда падает сердце: что-то в тебе обрывается — и все меняется. Только и всего. Вот была обыкновенная комната ожидания. Она вошла, и комната стала совсем другой — захватывающе интересной комнатой, где идет живая жизнь с волнением, страхом и радостью, опасностью и надеждой. Очень хорошо, что тут были Дымков с Зинкой.

Поздоровались, не зная, нужно ли протягивать друг другу руки. Протянули, и оба не почувствовали касания.

— Нет! — негодующе сказала Юлия, когда Дымков налил всем водки.

Но тут, приглаживая на голове сингапурский платочек, вошла бабка Наталья, сказала: «А ну-ка, моего пирожка!» — и, не присаживаясь, первой взялась за рюмку.

«Да, впрочем, почему же, может, так и проще будет», — подумала Юлия и выпила.

Зинка с Дымковым занялись своим каким-то непритворным разговором, как будто отстранились, так что они с Андреем остались как бы наедине.

— Спасибо, что ты все-таки пришла, — тихо сказал Андрей.

— Это все Зина... Уверяла, что это нужно...

Они еще почти ничего не сказали друг другу, но Андрей уже многое понял, просто по ее виду, по звуку ее голоса. И когда начал говорить, то совсем не то и не так, как он представлял себе заранее.

— Нет, нет! — он обращался как будто не к ней, а к самому себе, ко всему тому, что он думал до той минуты, как увидел и почувствовал Юлию. — Ничего этого не будет. Не думай, что я стану, например, оправдываться или просить, ты этого не бойся.

— Да, да, не надо, — торопливо, морщась, попросила Юлия.

— Ты вольна думать, что хочешь, только хотелось бы, чтоб ты знала. Это вот как: человек заболел смертельно опасной болезнью. Болезнь уже в нем, а он разгуливает среди людей, смеется, пьет водку, сплетничает, ходит на футбол, без очереди протискивается к прилавку, затевает что-нибудь на будущее лето, которого он вовсе и не увидит!.. Ах, нет, нет, это я сбился, ты извини, спутался. Он прекрасно знает, что в нем эта болезнь, которая переломит всю его жизнь... Он знает! И все равно по инерции, по тупой бессмысленной привычке, которая въелась в него, всосалась в него за долгие годы его пошлой привольной жизни, он продолжает еще действовать так, как будто ему не известно, что уже все, кончилась его прежняя бездумная, тупая, скотская жизнь. Это я лучшего примера не нашел, кроме как «болезнь», а это совсем другое, ты извини, я это слово скажу: это когда человек вдруг полюбил. Я ведь уже знал, что тебя люблю, но еще не понял, до меня не дошло, как изменилась моя жизнь. И вышла мерзость, потому что она была до того привычная, что я ее не замечал... Тебе трудно это слушать.

— Ничего... — голос ее был напряжен, как струна, и звучал однотонно, почти бессмысленно. — Ничего... трудно.

Зина, прислонясь спиной к натопленной печке, удерживала Дымкова, чтоб он, как-нибудь случайно обернувшись, не помешал разговору. Они давно уже были на «ты».