Без компромиссов: Гонки по вертикали. Я, следователь… (сборник)

Когда-то было здесь вольготно – в каждом втором доме притон, малина, хаза. Если у вора случалась беда, топал он в Марьину Рощу. Здесь находил и кров, и жратву, и нужной копейкой разживался. Трущобы тут стояли кошмарные. Но покончили со всем этим навсегда. Воров большей частью переловили, барыг – скупщиков краденого – и девиц наилегчайшего поведения перековали и заставили трудиться, а трущобы снесли. Понастроили больших домов, бульвары проложили, прямо тебе Париж. Только около самой железной дороги осталось несколько хибар-развалюх, дожидавшихся очереди на снос. В третьем домике от полотна живет Шаман. Если, конечно, домик тот еще стоит, а то, может быть, Шаман уже в собственной трехкомнатной квартире панует. Смешно, ей-богу! Шаман сколько жил, столько советской власти пакостил, а вот теперь не сегодня-завтра квартиру дадут. А может быть, уже дали – давно я у него не был.

Домик Шамана стоял на месте. Я расплатился с таксистом, подождал, пока он развернется на пустыре и уедет, потом постучал во второе окно от угла. Окно было темное, никто долго не откликался. Я постучал сильнее. За стеклом, тускло отсвечивавшим в холодном мерцании молодой синеватой луны, как из омута, всплыло одутловатое лицо утопленника.

– Кто там? – хрипло спросил утопленник.

– Свои.

– У нас все свои дома, – сказал утопленник, прижимая толстую небритую рожу к стеклу. – Кто «свои»?

– Батон.

– Ишь ты, смотри, пожаловал... – Утопленник снова нырнул в пучину.

Звякнула щеколда, заскрипела дверь, с грохотом покатилось ведро, хриплый голос матюгнулся:

– Иди, что ли, коль пришел. Не студи меня, и так грыпп замучил.

Я шагнул в сени, и удушливый теплый смрад плеснул в лицо струей из компрессора. У Шамана воняло, как в тюрьме. И еще псиной, кошачьей мочой, прокисшей мокрой шерстью. Ударился о кадушку, снова загремело под ногами ведро, глухо брякнуло на стене корыто. Шаман щелкнул выключателем, стало чуть светлее, но только чуть-чуть, потому что пятнадцатисвечовая лампочка была прикрыта прогоревшим, загаженным мухами бумажным абажурчиком. Грязь, беспорядок, вонь.

Я присел на колченогий стул, Шаман стоял передо мной в синих трикотажных кальсонах, накинув на плечи рваный тулуп.

– Один живешь по-прежнему? – спросил я.

– Один.

В углу, где темнота делала предметы неразличимыми, кто-то завозился и хрипло зевнул.

– А это кто?

– Пес мой, Захар.

– Слушай, Шаман, ты же богатый. На что тебе деньги, коли ты в таком убожестве проживаешь?

– А ты кто такой, чтобы мое богатство считать? Я тебя в душеприказчики не приглашал. – От одного упоминания о деньгах Шаман рассердился, и сразу стало почти ничего не понятно из того, что он говорит. У него очень много щек, губ, языка, и когда он сердится, все это мясное рагу подается собеседнику в разжеванном виде.

– Да просто я прикинул, сколько всего я перетаскал к тебе и сколько у тебя должно было остаться...

– Что было, то прошло, а что осталось, то мое, – буркнул Шаман. – Ты зачем ко мне пришел?

– Да вот хотел с тобой посудачить, а разговор у нас что-то не завязывается.

– Разговор не узел на мешке, чего его завязывать. Ты говори, зачем пришел, и иди себе. Я тебе не компания – гусь свинье не товарищ.

– Ишь, как ты разговорился-то. Только я не гусь, а орел. А ты и есть самая распоследняя собачья свинья, если ты старого товарища так встречаешь.

– Были мы товарищи. И еще был я барыга сдатный, а ты вор везучий. На том и товариществовали. А теперя я веду жизнь тихую, законом дозволенную, не нужно мне от тебя заработков.

– Шаман, никак и ты завязал? Что это на всех вас напало, как китайский грипп? Слушай, может быть, ты членом профсоюза стал?

– А что? А что? И стал! И бюллетень мне положен, и отпуск – все как у людей, – сердито забубнил Шаман.

– А со старых заработков не просят уплатить взносы?

– Кто же о них знает? – искренне ответил Шаман. – А делать больше шахер-махер нет резона. И накопленным попользоваться не успеешь – вмиг загремишь какую-нибудь гидростанцию строить.

– То-то я вижу, как ты пользуешь накопленное! Прямо прожигаешь жизнь. А с бабами как устраиваешься?

– Ни к чему мне это. Пора о душе подумать.

– Ну ты даешь... А работой доволен?

– Ничего работа, не соскучишься.

– Заработок приличный?

– Хватает.

– А где служишь-то?

– В лечебнице ветеринарной. Ты ведь знаешь, я животных люблю.

– Санитаром, что ли?

– Навроде этого. На машине санитарной. По дворам, по улицам отлавливаем бродячих кошек и собак.

– А потом что?

– Если здоровые – в институты их для опытов передают, а больных усыпляем. Укольчик кольнули – пшик, и готово!

Я как-то по-новому посмотрел на него – мордастая, опухшая орясина в синих кальсонах. Душегуб. Его по-другому и назвать нельзя было – душегуб, и только.

– Ты чего так смотришь на меня? – спросил Шаман со злобой, с вызовом спросил.

– Никак я на тебя не смотрю, смотреть на тебя противно.

– Ага, противно! – забарабошил Шаман. – А я вот с радостью свою работу сполняю, хотя мне собак и жалко маленько.

– А кошек?

– А кошек когда ловлю, как будто с вами сквитываюсь...

– С кем это – с нами?