Без Москвы

Их роднила судьба. Из воспоминаний Ильи Глазунова о блокаде: «Отец и все мои родные, жившие с нами в одной квартире, умерли на моих глазах в январе-феврале 1942 года. Мама не встает с постели уже много дней. У нас четыре комнаты, и в каждой лежит мертвый человек. Хоронить некому и невозможно. Мороз почти как на улице, комната – огромный холодильник. Поэтому нет трупного запаха. Я добрался однажды с трудом до последней комнаты, но в ужасе отпрянул, увидев, что толстая крыса скачками бросилась в мою сторону, соскочив с объеденного лица умершей две недели назад тети Веры».

Та же судьба и у сверстников и одноклассников Глазунова – художников арефьевского круга. Александр Арефьев родился в 1931 году, воспитывался без отца. Всю войну провел в блокадном городе. Владимир Шагин родился в 1932-м, его отец, а потом и отчим, были расстреляны. Мальчик эвакуирован из блокадного Ленинграда. Рихард Васми родился в Ленинграде в 1929 году. Родители умерли в блокаду, сам он был эвакуирован с детским домом. Шолом Шварц родился в 1929-м, осиротел в блокаду, эвакуирован с детдомом. Валентин Громов родился в 1930 году, блокаду провел в Ленинграде. Входивший в группу поэт Роальд Мандельштам родился в 1932 году в Ленинграде. Его отца, американского коммуниста, эмигрировавшего в СССР, репрессировали. Мандельштам всю блокаду провел в Ленинграде. Беспризорничал.

Поколение Арефьева знало: худшее уже позади, страшнее, чем в блокаду, не будет. И это качество позволило им в дальнейшем противостоять могучему и мстительному Союзу художников СССР.

Глазунов и Арефьев поступили в СХШ еще в военном 1944 году (в 1945-м – Шолом Шварц, в 1946-м – Валентин Громов и Владимир Шагин).

Когда-то 80 миллионов лет назад от огромного материка Гондваны отделилась Австралия. С тех пор эволюция животного мира там пошла на особицу: кенгуру, утконосы, дикие собаки Динго. Примерно такое же действие на советское искусство оказала реформа образования 1932 года, когда был создан Союз художников, авангардный ВХУТЕИН (Высший художественно-технический институт) стал Институтом живописи, скульптуры и архитектуры, для которого живопись после Коро и Серова не существовала. Еще в 1920-е годы русский авангард действительно шел в авангарде мировых художественных процессов. Малевич, Филонов, Татлин равновелики Пикассо, Дали, Гроссу. К середине 1940-х годов официальное изобразительное искусство СССР так же выделяется на мировом фоне, как австралийская фауна. Библиотеки и музеи вычищены от идеологически вредного, учебники переписаны. Русские художники поневоле превратились в эпигонов передвижников.

Средняя художественная школа размещалась на Васильевском острове, на 4-м этаже здания Академии художеств. Конец войны, когда наши герои оказались в СХШ, – время противоречивое. Будучи не в силах кормить и снабжать тыл, власть сквозь пальцы смотрела на расцвет колхозных рынков, барахолок, ремесленных артелей. Ослабел и идеологический контроль, стали доступны трофейные фильмы, записи Лещенко и Вертинского, журнал «Британский Союзник», джаз. Позже Арефьев говорил: «Когда мы были 14–16-летними мальчишками, тяжелая послевоенная жизнь отвлекала внимание взрослых от нашего развития. Поэтому мы развивались сами по себе и от себя, серьезно на нас не смотрели, и поэтому наше великое счастье в том, что когда внимание на нас было обращено, мы оказались уже сложившимися людьми, и те террористические и глупые меры, которые были приняты в отношении нас, только укрепили правоту в себе».

Одновременно с ними в СХШ учился Александр Траугот, а его отец, Георгий Траугот, художник, бывший участник художественного движения «Круг», преподавал. В 1946 году Георгий Николаевич единственный на собрании ленинградского отделения Союза художников воздержался от голосования за резолюцию ЦК партии об Ахматовой и Зощенко. Он и стал тем, кто показал Александру Арефьеву изобразительное искусство, не представленное в Эрмитаже и Русском музее.

Уже на второй год обучения между Глазуновым и Арефьевым существовали разночтения. Класс делился на «передвижников» во главе с Глазуновым и «французов» – арефьевцев.

Как недоброжелательно пишет в своем дневнике 1946 года юный Илья Глазунов, «по выражению Гудзенко (вороватого малого, поклонника Сезанна, Матисса и т. д.), весь 11-й класс делает “под Глазуна”, за исключением Траугота (сын лосховца), Арефьева и Миронова. Последние шли на реализм, но снюхались с Трауготом и переняли любовь к “цвету”, хлещут без рисунка».

Однако поклонник Ивана Шишкина Илья Глазунов тоже не так прост: «Мне нравился певучий колорит гогеновских экзотических полотен. Его “Ноа-Ноа” – благоуханный остров – лежал на моем заваленном красками и книгами столе. Интуитивное желание уйти от ситуации нашей советской жизни, индивидуализм и неслияние с ней вызывали увлечение пантеизмом и миром неведомым, непонятным и вечным».