Без мужика

Тайком от мамы и бабушки ты мерзнешь с тем хреновым «борцом» в зимних скверах и парках, таскаешься по вонючим дешевым столовкам, которых в советские времена было полно.

— Посмотри на эту бабку, — говорит он тебе в вареничной на Подоле, где потом долгое время было кафе «Пирогоща», а сейчас — элитный магазин.

Ты смотришь на бабушку в жалконьком пальтеце, которая алюминиевой ложкой выедает сметану из граненого совдеповского стакана. Тебе до боли жаль эту старушку. Господи, вот она, жизнь. Стоит ли вообще жить, чтобы так заканчивать…

— Ее положение в этом мире гораздо лучше, чем мое, — говорит он тебе, пока эта бабуся идет к кассе требовать книгу жалоб и предложений, по-видимому, хочет пожаловаться на кислую сметану. А вы с ним идете в очередной подъезд. Он садится на бетонный пол, ты — к нему на колени. Он пересказывает тебе страшные эпизоды своей страдальческой жизни. Это так не похоже на то, что ты знала раньше. Ты веришь: он — один из тех, кого силы зла не добили на войне или в лагерях, ради кого можно бросить все, ибо это особенная, трагическая любовь.

Сейчас ты вспоминаешь своего первого мужика с судорогами отвращения, с тошнотной дрожью. И эта дрожь не отпускает с годами, хотя тогда тебе было меньше лет, чем прошло с тех пор, когда дьявол глядел, как неумело ты рвалась из мира БЕЗ МУЖИКА, и — рядом — только руку протяни! — смеялся над твоими рывками. Иногда ты слышала в темноте его гаденький паскудный хохот.

Ты была абсолютно темной в любовных делах, даже не знала, что они в конечном счете сводятся к ритмичным движениям. Но сначала нужно было покончить с твоей девственностью.

— Зачем она тебе? Не пятнадцать же тебе лет! — сердится он.

А ты никак не можешь воспользоваться своим первым в жизни шансом. От прелюдии, которая длится несколько месяцев, у тебя поднимается температура, поясницу страшно ломит. Но процесс заел на стадии увертюры, а занавес никак не поднимается, и первое действие не начинается. Он — полный импотент, как и все шизофреники со стажем.

— Это все из-за советского режима! Из-за проклятых коммуняк! А они — с-сволочи — могут по нескольку раз за ночь!

Вы ходите вместе по темным зимним улицам, и ты начинаешь остро замечать и крыс, шастающих возле гастрономов, и оборванных, избитых парней, и пьяниц, которые засыпают на морозе, и жалких дебилов-попрошаек.

— Смотри, — говорит он, — это все жизнь! Эти люди могли быть совсем другими! И я мог быть другим, если б не коммунисты!

Ты от души проникаешься сочувствием к его безвыходной судьбе и, не в силах помочь ему, предлагаешь умереть вместе. Но он не хочет. Он хочет жить. Прописаться в Киеве, получить на льготных условиях квартиру — как инвалид второй группы. Жить в отдельной квартире, смотреть телевизор. Работать? Нет, работать он не может. Он так настрадался по психушкам, куда ему работать? Он надеется, переехав в Киев в результате женитьбы, сняться с психиатрического учета.

— Иначе я опять попаду в своем городе в больницу! А оттуда я уже живым не выйду! Не выйду!

Вы идете в ЗАГС и регистрируете брак. Втайне от бабуси и мамы. Утром они видят печать в твоем паспорте. Говорят, черные моменты жизни лучше не вспоминать. Но они обладают способностью неожиданно самочинно всплывать в памяти, разверзаться и засасывать день сегодняшний в свои мутные водовороты. Психоаналитики считают, что, наоборот, нужно все тщательно вспомнить с мельчайшими подробностями. Потом еще раз, и еще… Пока воспоминание не перестанет мучить. Мама бьет тебя паспортом по лицу. Она сдирает с тебя обручальное кольцо, которое ты, когда началась буча, с вызовом надела. Она хватает тебя за подбородок и бьет затылком об киоск «Союзпечать» — ваши выяснения отношений уже давно переместились из однокомнатной квартиры на остановку троллейбуса.

— Мужика захотелось? Так зачем выбрала такого поганского? Вошел в силу? Сколько раз может?

Ей все равно, что вокруг люди. Какая-то женщина спрашивает, не может ли она чем-нибудь помочь. Тебе уже тоже без разницы, что полно людей смотрят на вас — кто-то смеется, кто-то крутит пальцем у виска, кто-то крестится. Один из самых черных дней твоей жизни. Его чернота — не в глубине горя. А в позоре, в унижении, в побитости, в тошно-рвотном чувстве, когда все естество судорожно пытается извернуться наперекор. Неужели человечество прошло путь от самки примата до Леси Украинки, чтобы доживать до такого?!

Когда ты развелась со своим первым мужем, бабуся строго сказала:

— Береги свидетельство о разводе! Чтоб могла объяснить, почему ты не мадемуазель, а м-мадам!