Без музыки

С моим возвращением мало что изменилось. Излить душу — Коле, попросить денег взаймы, не отдав прежние долги, — у Коли, помочь с обменом — опять Коля. Коляша, Колюня, Николай Егорович Морташов.

Я заехал к нему после работы. Теперь у меня есть пристанище — однокомнатная квартира, которую, кстати, тоже устроил мне Коля в трех троллейбусных остановках от своего дома. Кто-то куда-то завербовался, должен был вернуться, но в последний момент продлили договор. Больше Коля ничего не объяснял, швырнул мне связку ключей и вдогонку летящим ключам крикнул:

— Живи. Считай, три месяца спокойной жизни у тебя есть.

Ей-богу, хоть в ноги бухайся! Что бы я без него делал? Но об этом потом. А сейчас я у Коли в гостях. Две положенные партии в шахматы. По рюмке коньяку под лимон. Коля — вдовец. Этой истории уже лет шесть… Жена у Коли умерла при вторых родах. Кто-то недосмотрел, кто-то ошибся в диагнозе, а человека нет. Ребенка тоже не удалось спасти. Коля остался с дочкой Любой.

Он никогда не жаловался на свою жизнь, наоборот, возможно, не без умысла он часто говорил об удавшейся жизни. Слишком часто. Зная его слабость к афоризмам, трудно удержаться от слов, сказанных в его духе: «Только истины, которым нет доверия, требуют многократного подтверждения».

Логичнее было бы, если бы я сочувствовал Коле. Но Коля не признавал сочувствия.

Сыграны положенные шахматные партии, обсуждены любопытные симптомы в настроении начальства, выпит положенный коньяк. Я показал Любе последний фокус и собрался уходить. Коля поднялся вместе со мной, сказал, что проводит меня. Я не удивился его желанию. Зимний вечер, идет снег. Кажется, что городской шум отступил за пределы этой жизни. Тихо! Тихо и покойно. Снег шелестит? Откуда шелест? Звук соприкосновения с землей или снег трется о воздух?

Пересекаем улицу. Здесь недалеко. Минут пять идти переулками, затем направо, через проходной двор, и мы на проспекте, на троллейбусной остановке.

Здесь Коля обычно прощается со мной. На этот раз что-то нарушилось в привычном ритуале. Коля не спохватывается, не начинает торопиться, ничего не говорит о материнских обязанностях, которые ему приходится выполнять. Любе уже тринадцать. Стесняется его, видит в Коле не только отца, но и мужчину. А он-де не знает, как себя вести, лихорадит отца: то непомерная строгость, то, наоборот, балует дочь больше, чем нужно. Дочь — это извечная тема Колиных разговоров. Трудно ему. Он хоть и не признается, а посмотришь на его усталое, сосредоточенное лицо и понимаешь — трудно.

Сегодня Коля не настроен ничего объяснять. Он берет меня под руку, и мы идем до моего дома пешком. Я ни о чем его не расспрашиваю, знаю, если сочтет что-то нужным сказать — скажет. И он действительно заговаривает первым. Начинает фразу откуда-то с середины мысли, полагая, что остальное я додумаю сам и ему не придется ничего разъяснять.

— Ей тоже пора привыкать. Тринадцать лет — отрочество. Помнишь, какими мы были в тринадцать лет?

Помнить я, конечно, помню, однако время для воспоминаний неподходящее. Молчать тоже не годится. Коля из обидчивых. Подделываясь под его раздумчивый, обстоятельный тон, тихо говорю:

— Мы были другими.

Коля согласен. Кивком головы подтверждает свое согласие:

— Другими, другими, н-да-а… — И вздыхает Коля тоже раздумчиво и продолжительно. Он все время порывается мне что-то объяснить, но в последний момент останавливает себя. Выражение лица у Коли меняется. На лице прибавляется морщин. Губы вытягиваются, щеки делаются впалыми, а уползающие вверх брови добавляют лицу выражение удивленного отчаяния.

В такие минуты Колю хочется пожалеть, успокоить.

Но Коля не выносит жалости или сочувствия. Сочувствие в понятии Коли — монополия личностей сильных, состоявшихся.

Коля убежден, что если и должно присутствовать сочувствие в наших с ним отношениях, то предметом сочувствия должен быть я, а не он. Сейчас вот Коля идет молча и вроде спокоен, а начни я сочувствовать по поводу Колиной неустроенной жизни — еще неизвестно, как обернется: может и накричать или, еще того хуже, затеять разговор о моем безволии, и тогда уж никуда не денешься от Колиной назидающей злости.

Коля старается идти медленнее, понимает: половина пути до моего дома уже пройдена, а разговор (я догадываюсь, должен быть разговор) еще не начат. Ощущение убывающего времени и мой дом, замаячивший на той стороне проспекта, заставляют Колю заговорить.

— Понимаешь, какое дело… — Коля прихлопывает рукой об руку, ищет подходящие слова. Покашливание — тоже атрибут нерешительности. — В общем, пора кончать с этим затворничеством. Удел вдовца — не мой удел.

Нас разделяет пелена падающего снега. Я смотрю на Колю. Снег касается наших лиц. После этого прикосновения лицо хочется потереть, потрогать. Морташову понятен мой взгляд, и он спешит подтвердить это свое понимание.

— Сам посуди, Любе уже тринадцать лет. Я, знаешь ли, устал.