Без музыки

«Ты прав, — говорил он, — я щадил твое самолюбие. Теперь я скажу откровенно. Разве ты не видишь, какими глазами она смотрит на окружающих? Впечатление такое, что сейчас подойдет, потрогает материал и непременно спросит: где вы купили этот костюм? Помнишь жену Полушина, как она схватила ее руку, как разглядывала кольца. Честное слово, можно сойти с ума, она все время к чему-нибудь приценивается. И мужик для нее не более чем механизм быта, производящий деньги. Разве ты не слышал, какие вопросы она задает? Спроси ее, она без запинки назовет месячные оклады всех твоих гостей. Она жадна. И гостеприимство ее показное. Она приглашает только нужных людей. Разве ты не заметил: у тебя на дне рождения над каждым сидящим за столом можно повесить таблички — пом, зам, зав — власть держащие, распределители материальных ценностей».

Я был потрясен. Я понял: Морташов видит и понимает больше, чем вижу и понимаю я.

И так всякий раз при каждой встрече. Он обличал, а я соглашался. Мы поменялись ролями. Иногда я даже чувствовал угрызения совести. Не слишком ли? Вставлял какие-то малозначительные слова, никак не опровергающие его правоту, просто должные успокоить его, сдержать агрессивность. Он называл меня мягкобрюхим обывателем, сытым квартиросъемщиком. Затем он начинал изображать мою жену. Он удачно пародировал ее манеру разговора. Он знал, что я страдаю, что все сказанное я отношу к себе, но я не мог на него обидеться, он тем самым оправдывал мое собственное недовольство, мою подавленность, мой протест против отношений, которые сложились у меня с женой.

Он меня понимал. Именно так я должен был истолковывать его поведение, его иронию, его гротеск. Затем он провожал меня до дверей своей квартиры и говорил на прощание красивые, вдохновенные слова о святости мужской дружбы. Он давал мне понять, что верит в меня, в мою решительность, в мой бунт. Он как бы переносил меня в то другое время, которое наступит после бунта. И наша дружба тогда обретет свой истинный незыблемый смысл. Он хорошо чувствовал человеческое состояние, успевал говорить и следить за реакцией на свои слова. У него даже была придумана игра «интуитивная разминка». Он на спор угадывал настроение людей. Он говорил, что любит разглядывать человеческие лица не как выражение физического совершенства или физической некрасивости, а как зеркало человеческого состояния, как реакцию. Он знал превосходно анатомию лица, показывал мне, какие мышцы приходят в движение, выражая радость, задумчивость, сомнение, страх, уверенность.

Я оказался скверным учеником, стыдился подолгу смотреть на людей, испытывал неловкость, если мое внимание замечали. Меня не покидало ощущение, что я подглядываю за человеком, выслеживаю его. Я видел, как люди, заметив мой взгляд, отворачивались, старались либо обогнать меня, либо отстать, затеряться в людской толчее. Морташов в подобных ситуациях был непревзойденным мастером. Он смотрел на человека, и человек не мог понять, на него ли смотрят. У Морташова был глухой взгляд, так смотрят слепые. Когда я поинтересовался, как ему это удается, Морташов оскалился в самодовольной усмешке и пояснил:

— Тренировка. Чтобы уметь, надо знать. Чтобы знать, надо тренироваться.

Как-то незаметно распался круг друзей и знакомых, перед кем я изливал душу, выплескивал свою неспокойность, а порой и свое отчаяние, когда все считают, что тебе должно быть хорошо, а тебе на самом деле — плохо.

По этой причине постоянство и ровность моих отношений с Морташовым обрели для меня особое значение. Рядом со мной оказался человек, который разделял мои взгляды, понимал меня, чувствовал мое состояние. Он не упрекал меня за нытье, выражал готовность слушать. Я мог довериться его совету.

В его рассуждениях я чувствовал неотразимую правоту. Он прав, твердил я себе, прав. Когда в мой дом наведывались гости, они конечно же шли не ко мне, они шли глазеть на мою жену. И жена с удовольствием выставляла себя, одевалась в такие дни вызывающе. Когда же я пытался сделать ей замечание, на меня изливалось ласковое нарекание, мне давали понять, что я невежда. И все ненормальности, вывихи в одежде на самом деле — само совершенство, модный изыск. Женское тело оголялось с каким-то страстным откровением.

Она сортировала моих друзей по тем же самым законам стоимости. Просто друзья не догадывались об этом. И еще неизвестно, кто был в большем выигрыше. Однажды Морташов как бы между прочим, переполненный сочувствием ко мне, обронил фразу. Он стоял у окна, поглаживал рукой запотевшее стекло. Я не мог видеть его лица.

— Вещи, вещи, — сказал он задумчиво. — И все не просто так — дефицит. В этом мире ничего просто так не делается. Ничего.

Я не стал его расспрашивать, что он имеет в виду, но с того дня мои сомнения и подозрения обрели новые краски. А потом эти телефонные звонки, этот вкрадчивый голос, эти намеки на ее похождения.