Без музыки

Морташов смотрит, как я это делаю, морщится, его раздражает моя медлительность. А я не тороплюсь, я прихожу в себя, понимаю, что сейчас мы остались вдвоем и мне очень понадобится трезвость разума. Морташов ждет момента, когда я отделюсь наконец от машины, проверяет, плотно ли закрыта задняя дверь, кивает водителю. Даже здесь, на тихой ночной улице, он не в силах удержаться. Он должен подчеркнуть разницу нашего положения. Я, нахохлившийся и замерзший, с непроспавшимся, мятым лицом, и он, вальяжный, уверенный в себе, по указанию которого эта вот черная «Волга» с вкрадчивым шелестом шин доставила нас сюда и опять же по велению которого она умчится в темноту ночи, посеребренную отсветом неона.

— Ну вот, — вздох, вырвавшийся из его груди, выдает облегчение. Он тоже вымотан оставшимся позади днем и, как утомившийся конь, разрешил снять с себя сбрую, так натрудившую тело, плечи, всю его плоть. Ему непросто дался этот день и этот банкет. Он высоко ценил себя, и ему хотелось, чтобы я видел — он не кичится своим превосходством, своей победой надо мной. Он уверен, я и сам выберу нужный тон разговора, ни на минуту не забывая, что в этом диалоге роли уже распределены прошедшим днем. Моя — роль побежденного, его — роль победителя.

— Пройдемся, — говорит он.

Я ничего не отвечаю. Засовываю глубоко руки в карманы. Трусь затылком о поднятый воротник плаща, мне от этого теплее. Делаю несколько шагов, считаю, что этого достаточно, чтобы подтвердить мое согласие — как видишь, уже иду.

— Гостиница тут недалеко, — говорит он. — По крайней мере, здесь нам никто не помешает.

«Удивительно, — думал я, — как и десять лет назад. Опять ночь. Что это, случайное совпадение?» Морташов запрокидывает голову. Ночь. По-осеннему зябкая ночь. Небо кажется далеким и холодным. Облака неразличимы, но звезды редки, и потому догадываешься, что проглядывают они в дырявые прорехи несущихся по небу туч. Ветрено. Я вспоминаю, что в ту зимнюю ночь тоже был ветер. Снег вьюжил, вихрился, казался колким и сухим.

— Ночь, — бормочет Морташов. — Их поглотила ночь.

— Можно сказать иначе, — откликаюсь я. — Тогда тоже была ночь.

Он усмехнулся:

— Помнишь, значит?

— Помню.

— Ну и что же ты помнишь?

— Все.

— Ах, все. Редкая способность. Я вот на свою память не жалуюсь, но всего не помню.

— А тебе и не надо.

Морташов преградил мне дорогу. Лицо его стало удивленным:

— Это почему же?

— У нас с тобой разные задачи. У меня — помнить, у тебя — забывать.

Его руки убраны за спину. Я чуть ниже его, поэтому при разговоре со мной он слегка наклоняется. Как близорукий человек, желающий разглядеть лицо собеседника.

— Красиво сказано, но не убеждает.

Он делает широкий шаг в сторону, разрешая мне идти с ним рядом. Его не устраивает такой поворот в разговоре. Он настроен преподать мне урок, и уж виноватым чувствовать себя обязан я. А потом, потом… Когда случиться этому потом, Морташов решит сам. Он публично простит меня. И предчувствие этого прощения должно облагораживать все мои последующие поступки.

— Напрасно задираешься. Не уведи я тебя с банкета, ты бы там натворил бед.

— Так оставил бы.

— Нельзя. Академик попросил.

— Чего ж ты тогда выторговываешь благодарность? Я же не тебе обязан, а академику.

— И академику тоже.

— Выходит, я твой должник?

— Выходит, что так.

— Чем же мне с тобой расплатиться? Или, как прежде, десять лет назад, сочтешь долги недействительными? Только второй жены, которую ты мог бы увести, у меня нет.

Он остановился, я видел, как напряглись его скулы. Какое-то время он стоял, не поднимая головы. Ждал моих следующих слов. Понял, что я больше ничего не скажу, заговорил сам, внятно отделяя слова друг от друга:

— Слушаю тебя и думаю. Понимаешь ты или не понимаешь: я могу тебя и побить?

— Я об этом не думал.

— А ты подумай.

— Хорошо. Сейчас вот все выскажу, а затем подумаю. Могу даже с тобой посоветоваться. Почему ты меня не спросишь, что я имел в виду, когда говорил о разных задачах: у меня — помнить, у тебя — забывать?

Мы остановились под фонарем, он поддал пустую банку, и она с грохотом отлетела в сторону.

— Хорошо, спрошу, — устало согласился Морташов. — Так что ты имел в виду?

— Человек, совершивший подлость, старается об этом забыть. А человек, по отношению к которому эта подлость совершена, дает себе слово — помнить.

— И первый человек здесь, конечно, я, а второй — ты.

— Я этого не говорил, ты догадался сам.

Свет фонаря теперь оказался позади, и наши удлиненные тени двигались перед нами, словно показывали направление, куда нам следует идти. Я смотрел себе под ноги и видел только эти непомерно длинные, повторявшие нас тени. Одна из них качнулась, и я с поразительной резвостью отскочил в сторону. Смех у Морташова получился отрывистым. Было похоже, что звуки смеха ударяются о мостовую, отскакивают от нее и повторяются еще и еще раз, уже в отдалении.

— Боишься? А у тебя хорошая реакция.

Мимолетный озноб, который тоже был реакцией на происходящее, прошел. Я почувствовал себя увереннее:

— Нет, не боюсь.

— Врешь, боишься. Нахамил впрок, потому и боишься.