Без Надежды

Все ясно: в тот вечер, когда мы с ним познакомились, за занавеской, отделяющей от горницы кухню, была установлена скрытая камера, тщательно фиксировавшая то, как я хлещу с комитетчиком водку. Но кроме камеры был установлен еще и микрофон. Хороший микрофон, потому что все, о чем мы беседовали с генерал-майором ФСБ Арцыбашевым, зафиксировано очень четко – так, словно разговор записывался не в обычной избе, а в студии звукозаписи.

Впрочем, так оно, скорее всего, и было. Все это озвучивалось, а точнее фальсифицировалось, в студии где-нибудь на Захарьевской или на Литейном проспекте. Потому что ничего из того, что я сейчас слышал, оторопело смотря этот видеофильм, на самом деле никогда не говорилось.

Я никогда не разбалтывал Арцыбашеву никаких воровских тайн!

Я никогда в разговорах с ним вообще не касался той стороны своей жизни, которая соприкасается с блатным миром!

Я, даже подвыпивший, никогда не посмел бы и вскользь упомянуть о том, что просто знать уже было опасно для жизни! Не говоря о том, чтобы взять вдруг и выложить это человеку непосвященному!

Но сейчас из двух маленьких встроенных динамиков раздавался мой голос!!!

«Или не мой? Ведь никому не дано услышать свой голос вживую – таким, каким он воспринимается окружающими, – вспомнилось мне. – Если хочешь увидеть себя со стороны, достаточно посмотреться в зеркало. Если хочешь услышать себя – тут уж хрен! Для этого „зеркал“ еще не придумали. Конечно, можно записаться на звуковой носитель, потом прокрутить эту запись, но тогда твой голос будет искажен электроникой и динамиками, какими бы совершенными они ни были. А в тот момент, когда что-нибудь говоришь, сам себя ты всегда слышишь тоже в искаженном виде, через подкорку головного мозга – как бы изнутри, в отличие от окружающих. Кстати, я не представляю даже, как звучит мой голос, записанный на какой-нибудь магнитофон. Ни разу в жизни нигде не писался. Ни разу не слышал себя, даже отфильтрованного электроникой. Так что, сравнивать не с чем. И все же…»

– Мой голос смодулирован, – неуверенно сказал я. Наполовину утвердительно, наполовину вопросительно.

– Да. – Арцыбашев, решив, что я увидел и услышал достаточно, забрал у меня ноутбук и вернулся в свое кресло. – Притом, он смодулирован настолько тщательно, что фальсификацию не определит ни один эксперт-акустик. Так же, как ни один графолог не заметит подделки в обязательстве о сотрудничестве, которое ты написал еще в сентябре.

Естественно, никаких обязательств я не писал, но в том, что оно, действительно, существует, ничуть не сомневался.

– Там тебе даже присвоена агентурная кличка, – продолжал издеваться надо мной Арцыбашев. – Показать тебе эту бумажку?

– Не надо. Я вам верю.

– И веришь теперь, что мое удостоверение не липа? – оживился Вадим. – И отдаешь себе отчет в том, что дорога обратно к блатным теперь для тебя заказана?

Я был бы просто упертым болваном, если бы не отдавал себе в этом отчета. Возврата к братве теперь не было. Я был измазан компроматом по самые уши; я запутался в силках, расставленных Арцыбашевым настолько, что не мог ни шелохнуться, ни вякнуть. По сравнению с моим нынешним соперником приснопамятный кум был не более чем первоклассником школы для детей с отклонениями в умственном развитии. И приходилось признать, что в сегодняшнем поединке мне ничего не светит. И выбирать: либо подохнуть; либо принимать условия победителя, надеясь выторговать для себя хотя бы какие-нибудь маленькие послабления.

Подыхать мне не хотелось. Оставалось второе…

– Одного не понимаю, – пробормотал я, стараясь хоть ненадолго отвлечься от нелегкого выбора, – зачем вам понадобилось подсовывать мне прокурора? В этом что, тоже был какой-нибудь смысл? Скажем, чтобы, охотясь за ним, я не маялся от безделья, пока вы готовите для меня банк?

Арцыбашев расхохотался.

А вот я, например, ничего смешного в этом не видел. Ну горел я желанием отправить на тот свет негодяя Муху, и что из того? Не повод же для веселья.