Без нее. Путевые заметки

А она стоит в пробке и не может добраться до ребенка. Ребенок под машиной. А чего стоит разрешение ездить на велосипеде. И все повторяют постоянно, она слишком всего боится. Она, такая храбрая обычно. Но тут? Ограничивать ребенка. Привязывать его к себе. Герхард улыбался бы и спрашивал, что это за вечный контроль. Но ведь всегда дело просто в том, чтобы быть рядом. В конце. Если уж чему-нибудь суждено случиться с ребенком, она, по крайней мере, должна быть рядом. Да. Она же знает, как это — не пережить. Родители показали. Отец, утонувший в озере. Вышедший под парусом в весеннюю бурю. И мать, лежавшая в пустой квартире. И что ей останется? У нее есть только Фридль. У родителей была еще она. Но этого не хватило. Да и как. Один ребенок — против другого. Она-то с самого начала была только обузой. И зачем она опять себе навредила? Напилась до стука в голове. До тянущей боли. Справа сильнее, чем слева. Даже тут никакого равновесия. Чтобы все обдумать, у нее только эти десять дней. Прийти к ясности. Во всем. В себе. Что дальше? Что теперь? Если уж этот тип не поехал с ней, надо использовать время таким образом. В Вене ее ждет «Сон в летнюю ночь». И вопрос, хочет ли она дальше этим заниматься. Или принять предложение из Швейцарии и отправиться туда со всеми пожитками? Прочь из Вены. Из Австрии. Прочь от бездомности, к которой она с таким трудом себя приучила. Но Фридль не хочет. И как с этим? Имеет ли она право вырвать ребенка из привычного окружения. И так она навязывала ей достаточно перемен. До сих пор. Но тогда на карте стояла любовь. Только любовь. Атеперьречьлишьо Мар-гарите-Гретель-Марго. Она заплакала. Не могла не заплакать. Текли слезы. Без всхлипов. Тихо. Катились по носу. Капали на подушку. Плакала и плакала. При мысли, что Фридль еще предстоит все это. Единственное утешение, что у всех так. И все как-то справляются. Но это как сожжение ведьм на костре. Когда она представляла себе, как это было. Не могла не представлять. Было ясно, что все женщины считались виноватыми и лишь по случайности сжигали ту, а не другую. И непостижимость самого процесса. Быть сожженной, когда самый маленький ожог так ужасно болит. Тогда она думала, что если так много женщин выдержали подобное, то она тоже выдержала бы. Гримасы истории. Те-то женщины не пережили. И все прошло. Потом. Непостижимость процесса стала рутиной. В том, что счет уничтоженным шел на миллионы, было что-то извращенно-успокоительное. Раз их было так много. Или потому, что их было так много. Нет никакого утешения. И Фридерике она навязала эту дерьмовую жизнь. Из-за беседы после семинара по Траклю. Она и ребенка повесила себе на шею. Они — всего один раз. И прямо перед месячными. Нет, не так. Она хотела ее. Она на самом деле хотела ее. А потом, когда она уже появилась… Это тельце. Эта крошка. Держать. Носить. Ради этого она повторила бы все. И уж не Фридль поработила ее. Фридль первой научила ее любви. Настоящей. От всех этих мужчин ничего подобного было не дождаться. И почемутолько нету нее второго ребенка. Зазвонил телефон. Фридерика. Все ли в порядке? Как у нее дела? «Классно», — воскликнула дочка. Классно. «Мы с Ниной. Мы — рок группа. У нас уже и первая песня есть». И о чем же песня, спросила Маргарита. Ну. О любви. И все такое. Она сама услышит. Потому что они репетируют у них. Но пока без ударных. Пока. Они ищут ударника. Но мальчишку не хотят. После разговора Маргарита отправилась в душ. Поспать больше все равно не удастся. Нужно вымыть голову. А шампунь она так и не купила. Она оделась и поехала в супермаркет.

* * *