«Сон в летнюю ночь». Убийство маленькой Марселины — вот сценарий. Хотя. Во «Сне в летнюю ночь» тоже ведь речь о детях. О праве на них. Вот заинтересовались бы органы социальной опеки в Л.-А. Ребенок, которым хочет завладеть Оберон и которого не хочет отдавать Титания. Из которого Оберон хочет сделать воина. И получает его. Эгей, намеревавшийся убить дочь, потому что она не вышла за Деметрия. И дети, которых Тезей собирался произвести на свет с Иппо-литой. Сумятица любви. Вагенбергер — просто сумасшедший. Все это — доброе старое безумие власти. Но Вагенбергер не принимал ее горячности всерьез. Стал консерватором. На протяжении всех 80-х он неуклонно становился консервативнее. Все чаще оглядывался на публику. Теперь он, наверное, стал реакционером. Он — как Анна Малер. Обращается к предпрошедшему. Уцепился за невнятную классику, поскольку нуждается в правилах. Но неотъемлемая часть этих правил — антисемитизм. Часть классики. Они занялись театром, потомучто Беккета еще только предстояло открыть. В Вене его еще не ставили. А как Вагенбергер смотрел на нее. Сегодня же ему плевать на ее аргументы. Ему неинтересно, что «миллиарды женщин во всем мире сегодня вынуждены жить как во „Сне в летнюю ночь"».
Она уже знала все наизусть, настолько часто декламировала. «Вычеркнем», — сказал Вагенбергер. «Это мы вычеркнем. Это перебор. Мы сконцентрируемся на любовных интригах». Как будто текст можно подчистить. Тогда Вагенбергер повторял, что Шекспир остается Шекспиром. Аза ее спиной говорил о том, какой нетерпимой она стала с тех пор, как связалась с этим врачом. Ей надо не Фуко читать, а искать спонсоров. Она уйдет, а потом подумает, что делать. Она пробьется. Почему бы сразу и не позвонить. Она взглянула на часы. Сейчас он, наверное, репетирует. Она выпила еще чашку кофе. Расплатилась. Ушла. Нужно позвонить Манон. Прошла мимо предсказателя судьбы. Надо бы попросить его раскинуть карты. На всякий случай.
* * *