Без объявления войны

Утро принесло сюрприз: КП 21-й армии из Ржавца перебазировался в тыл, в Новый Оскол. Это говорило о том, что всякие наступательные действия прекращаются. С юга дул теплый ветер. Приближалась весенняя распутица, и на фронте установилось затишье. Пока шло перемещение командного пункта армии, я сел на У-2, который доставлял на фронт газеты, и полетел в Воронеж сдать зимнее обмундирование.

В редакции произошли перемены. Политуправление фронта решило укрепить армейские газеты, и туда ушли работать Александр Безыменский и Сергей Вашенцев.

Я доложил редактору о разговоре с генералом Костенко.

— Конечно, он прав. Надо было делать полосу и предоставить слово бронебойщикам. Но эту вину я беру на себя. Вы, хорошенький мой, оперативно выполнили то задание, которое вам давалось. А вот с фотографией бронебойщиков получился ляп. И в этом виноват секретариат. Тут уж ничего не поделаешь. — Редактор по привычке стал постукивать тростью о пол. — Ну ничего, в самое ближайшее время дадим полосу о бронебойщиках. Вот таким макаром исправим промашку. Взглянув на часы, тут же напомнил, что у меня есть возможность попасть еще на вечерний поезд, идущий в Новый Оскол.

А в редакции тишина. Все корреспонденты в отъезде. Заглянул в комнату, где жил Твардовский, и остановился на пороге удивленный. Александр Трифонович неторопливо укладывал в небольшой чемодан вещи.

— Что за сборы? Куда?

— А это то, чем кончаются всякие нелицеприятные разговоры. Заходи, не стой на пороге. Я же тебе говорил, что не сойдусь характером с новым редактором. — Твардовский закрыл крышку чемодана, щелкнул замком. — Еду в Москву. А там уж куда пошлют.

— Это правда? Как же так?!

Он махнул рукой:

— Не будем об этом... Я тебе книжку стихов хочу подарить. Вот она, возьми. Мы были на фронте товарищами, о чем я и написал. — Положив тетрадь в вещмешок, он оглядел комнату. — Кажется, все. Ни приметы, ни следа... Теперь я вольная птица. Впереди у меня еще ночь. Но решил собраться заранее. Я сейчас вот о чем подумал: нет, все-таки настоящая примета и настоящий след останется навсегда. Если будем живы, после войны мы еще не раз вспомним с тобой Киев и Канев.

Тяжело было расставаться с Твардовским.

— Надо немедленно пойти к Галаджеву, поговорить с ним, — заволновался я.

— Отрезанный кусок хлеба незачем прикладывать к буханке, все равно отпадет. Я уже решил. Буду прощаться с Воронежем. — Он пристально посмотрел на меня, чуть усмехнулся. — Затяни ремень потуже, продолжай врага крушить, будь с веселой шуткой дружен, с грустью незачем дружить.

14

Пропахший крепкой махоркой и набитый сверх всякой меры пассажирами, вагон уносил меня в Новый Оскол. Ехал я с невеселыми мыслями. Трудно примириться с тем, что в редакции нет уже тех, с кем встречал тревожные киевские рассветы, когда грохот бомбежки горным обвалом врывался в городские кварталы.

На вокзале Нового Оскола в толпе мелькнул будто Первомайский. Вишневая трубка в зубах, шинель, туго стянутая ремнями, и за спиной желтеет коровьим мехом трофейный ранец. Неужели Леонид Соломонович? Верится и не верится. Быстро пробираюсь сквозь толпу. Он!

Оба рады неожиданной встрече. Первомайский — корреспондент фронтового радиовещания. Он, так же, как и я, надолго прикомандирован к 21-й армии. Тут же решили жить на одной квартире и вместе ездить в действующие части.

Политотдел армии располагался на западной окраине Нового Оскола и занимал самые крайние домики. За ними начиналось гудящее ветрами широкое снежное поле. Мы думали, что с жильем будет туго, но ошиблись. Заместитель начальника политотдела полковой комиссар Леонид Иванович Соколов вручил нам ключи, а дежурный — пожилой боец — привел к домику, отведенному под корреспондентский пункт.

Домик крохотный, но опрятный. По словам бойца, его владелец, старый доктор, подался на восток. Теперь здесь никто не жил. В домике — чулан, кухня и комната. Вся мебель состоит из большой двухспальной кровати, стола и трех стульев. Во дворе глубокий колодец с хорошей питьевой водой и сарай, полный дров. Теперь на плите часто кипит котелок. Есть всегда свежезаваренный чай. Спим на одной кровати, работаем за одним столом. Леонид Соломонович немногословен, сдержан и вежлив. У нас установлено: сел за стол — работай молча. Первомайский обладает исключительным упорством в работе. Никогда не встает из-за стола, не набросав вчерне очерка или стихотворения. Стихи он пишет легко, быстро. Но это кажется на первый взгляд. Потом возвращается к ним, тщательно шлифует. Выходит словно на поединок с чистым листом бумаги. Его смуглое лицо становится строгим и сосредоточенным. Почти не выпускает изо рта трубку и, когда она гаснет, продолжает шевелить губами, как бы потягивая дымок. В его пышной черной шевелюре начинает пробиваться седина. Иногда, набивая потухшую трубку очередной порцией табака, он подходит к тусклому настенному зеркалу и выдергивает из волос серебристую нить.