Без Отечества…

Обед проходил в неловкой тишине, нарушаемой лишь редкими репликами. Сразу после оного херр Кирстен удалился к себе в кабинет, одарив меня напоследок неласковым взглядом.

— Пойдём, Алёшенька, я тебе особняк покажу, — заторопилась после обеда мама, переглядываясь с хозяйкой дома.

— Буду рад, — соглашаюсь я, утирая губы салфеткой и поднимаясь из-за стола. Экскурсия началась с холла, о котором мне поведали немало интересного, и перетекла в хозяйственные помещения.

— … вот здесь у нас прачечная, — рассказывала она, пригибая голову перед низкой притолокой и заходя во влажное помещение, где трудится худая женщина лет шестидесяти с чудовищно огромными красными руками, сделавшая неловкое подобие книксена и вопросительно глянувшая на матушку.

— Ханна, — представила её мама, — наша прачка.

Услышав своё имя, женщина снова сделала книксен и попыталась улыбнуться, а после, водрузив на гладильную доску огромный чугунный утюг, наполненный раскалёнными углями, скрылась в облаках кисловато пахнущего пара. Матушка смело нырнула в него, и отдав несколько коротких приказаний, повела меня дальше.

С особым тщанием она показала мне сухую кладовку, где в идеальном порядке были расставлены и разложены присланные мной книги, статуэтки и прочие ценности, которые я смог переслать ей ранее. Матушка всё порывалась устроить совместную ревизию, чтобы я убедился в её добросовестности, так что я еле отговорился, отложив это на завтра.

— А вот здесь у нас варенье и конфитюр… — подсвечивая себе керосиновой лампой, с гордостью демонстрировала она ряды банок, горшков, горшочков, низок с сушёными фруктами и холщовых мешочков с ягодами, — на всю зиму хватит! На ярмарках ещё продаём.

— Ой, Алёшенька… ты бы знал, какие здесь, в Оденсе, замечательные ярмарки, особенно Рождественская! Чудо, а не ярмарка! А сладости? Я тебе обязательно куплю! И петушки на палочке бывают! Помнишь? Ты же их любишь!

Улыбаюсь вымученной улыбкой, не споря и не протестуя. Понятно, что матушка видит во мне всё того же маленького мальчика, отказываясь признать, что я повзрослел.

— Да! Пойдём, я тебе свою комнату покажу! — не слушая ничего, она схватила меня за руку и побежала наверх.

Комната у матушки на втором этаже, довольно-таки просторная, светлая, обставленная с большим вкусом и очень уютная. Письменный стол, большой шкаф, комод, небольшая гардеробная и два мольберта, один из которых стоит прямо возле окна.

— Присядь! — скомандовала она, усаживая меня на стул, — Я набросок сделаю. Подожди…

Вытащив расчёску, мама пригладила мне волосы, повернула голову влево, вправо…

— Посиди смирно, мальчик мой, — рассеянно сказала она, — не шали!

Уехал я через два дня, отговорившись крайней необходимостью быть в Сорбонне как можно быстрее.

— … нет, ну как же так, — растерянно говорила мама, — один, в большом городе…

— Луиза, не переживай за мальчика, — тётушка Магда обняла её сзади за плечи, — он у тебя умный и самостоятельный, совсем взрослый мужчина.

— Взрослый… — прерывисто вздохнула матушка, прижимаясь спиной к кузине, — да, взрослый!

— Обещай… — начала она, обращаясь ко мне, — хотя нет, не надо… Просто живи, хорошо?

Высвободившись из объятий кузины, она подошла ко мне, провела рукой по щеке, вздохнула прерывисто…

… а потом с неожиданной силой притянула мою голову, поцеловала в лоб и оттолкнула.

— Ну же… — выдохнула мама, — иди! А то я тебя никогда не отпущу!

Заморгав часто, я простился с мамой и тётушкой Магдой, уселся в экипаж, где на козлах уже восседал сухопарый Гюнтер, укрощённый и присмиревший. Во всяком случае, чемоданы и сундуки, хранимые ранее матушкой, он таскал безропотно и без малейшего намёка на фронду.

— С Богом! — с силой сказал матушка, перекрестив меня, — Ну! В добрый путь!

Гюнтер тронул лошадей вожжами, и подкованные копыта застучали по мощёному булыжником двору. А я всё оглядывался и оглядывался…

… пока усадьба окончательно не скрылась из виду.

Глава 4 Париж. Весна. Любовь

— Вы понимаете, Алексей, как повезло? — проникновенно сказала Эка Папиашвили[14], склоняя набок некрасивую одутловатую голову в скверном парике и пронзительно глядя на меня выпуклыми, базедовыми глазами, испещрёнными багровыми прожилками, — Это Сердце Парижа, его настоящий центр! Лувр, сады Тюильри, это всё ерунда! Там невозможно, просто невозможно жить! Поверьте мне, Алексей. Я знаю, о чём говорю!

В голове, после тяжёлой дороги, звенящая пустота и никаких мыслей. Хочется только затащить наконец свой багаж наверх, помыться и сходить поесть.

— Латинский квартал — вот где сердце Парижа! — патетически восклицает Эка, — Здесь и только здесь настоящая жизнь!

Киваю машинально, сейчас я готов согласиться на что угодно… Да и русский язык хозяйки стал для меня изрядной неожиданностью, несколько выбив из привычной колеи.