Без покаяния

— …учитывая юный возраст подсудимого, а также особый характер обстоятельств побега, а также то, что подсудимый не старался скрыться за пределы района или проникнуть в вагон железной дороги, суд находит возможным заменить…

Ленька прозрел вдруг, звериные морды сменились какими-то лицами. Поковырял грязным пальцем в правом ухе, потом в левом, весь подался вперед к красному столу.

— …Заменить десятью годами лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Меру пресечения оставить прежнюю — содержание под стражей…

Что такое? Жить, что ли, будешь, Сенюткин? Вот так номер!

Короче, упал Ленька задом на скамью, потерял-таки равновесие.

Ближний конвоир молча поднял его за шиворот, поставил на ноги, как и положено.

Как в счастливом сне слышал еще Ленька, что Блюденову по той же статье, но — через 17 — как за соучастие, тоже ввалили десятку, но это уже не трогало его радостно трепетавшей души.

Судья прочел еще какое-то «частное определение», но Ленька ничего не слышал, не до того ему было.

Жив! Жив! Заменили вышак? А? Не будут шлепать, жить будешь, парнишка! Будешь на солнышке греться летом, иван-чай варить, горбушку жевать, горячую баланду с хлюпом хавать, тайные песни Ваньки-Гамлета слушать, на трассе вкалывать с радостью! Жизнь!..

Вот так «Палачев»… А Ленька думал, что он и не человек вовсе! И опять он ошибся с приятностью для себя, опять он чем-то пришелся по душе судье, и тот посчитался и с возрастом подсудимого, и с особым характером побега…

Блюденов рядом хмуро как-то крякнул, будто тяжелое бревно на плечи взвалил. На морде у него — тоска. Смертная.

Короче, ты-то чего возрадовался, Сенюткин! Вовсе ты малолетний сопляк, что ли? Ничего не понял? Ведь десятку тебе отвалили, полную катушку намотали! По «фашистской» статье! «Фашистом» и ты стал, пацан… А за что?

За что?

Ты понимаешь, как они все это здорово окрутили, оформили? Видимость какую создали, будто все у них по-человечьи, все тютелька в тютельку с законом и даже пролетарской моралью!

Не так ли они в тридцатом и твоего отца во враги записали по «фашистской» статье? Припомни-ка! Если, конечно, сможешь…

Мертвая зыбь…

Ну, ладно. Теперь — пускай так, а вот дальше-то как? Как в такой житухе дела повернутся завтра? Не перекусаемся ли все, как бешеные собаки?

Улеглась радость. Ладони вспотели от страха, разные длинные мысли в голову полезли…

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — закончил читать судья приговор и повысил свой надтреснутый голос: — Подсудимые, вам понятен приговор?

Оба стояли молча, омертвев; Ленька в конце концов сдержанно кивнул в ответ.

Понятно. Чего уж понятнее…

15

А на дворе уже март.

Вывели из камеры Леньку на свет Божий — он ослеп. Солнце шпарит по третьей усиленной норме, снег пылает, как плавленое стекло, воробьи орут на зоне, — сразу видно, что к теплу идет.

Летом иван-чай пойдет, лафа!

Но рассуждать некогда: за вахтой кузовная машина ждет.

— Залазь!

Перекинулся Ленька через борт, сел к кабинке поближе. За ним Блюденов кряхтит.

Два стрелка пожилых, по-русски плохо разумеющих, влезли с карабинами следом, отогнали Леньку от кабины в дальний угол, лохматые воротники тулупов подняли торчком и на Леньку с Блюденовым — дула:

— Щи-деть, за борт не хватать! Бе-на-мать!

Им-то, конечно, терпимо в открытой машине. Тулупы овчинные! А про то, как одет Ленька в эту дорогу, по сезону ли ему дареная телогреечка, надетая прямо на исподнюю рубаху, про то никто не спросил. Только старший конвоир молитву прочел по уставу: «В пути следования — не разговаривать, не вскакивать, шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой-применяет-оружие-без-предупреждения!» А то как же! Конвой шутить не любит!

Комяков этих тоже понять можно. До тридцатого года, говорят, они русских уважали еще как! В передний угол каждого сажали гостем, дичиной угощали, пирогами и шаньгами. Тогда у них и замков не держали на дверях. А потом все переменилось. Погнали сначала ссыльных, потом арестантов, а вскоре начали бежать уркаганы целыми бандами… Страх! Налетят на какую деревушку (а деревни тут малые, по пять-шесть домов), всех порежут, ограбят, баб изнасилуют, а дома подожгут. Беглые за собой никого в живых не оставляли. Тогда у коми-зырян и пошло в оборот: «Русс-шпана!» Пришлось замки покупать, нарезные ружья с боевыми пулями. Многих местных охотников власти приспособили ловить беглецов-заключенных. За каждую пойманную голову — пуд муки и полкила пороху и дроби… Ну а дальше уж пошло зуб за зуб…

Вот они и направляют на Леньку ружья в упор, потому что он для них тоже «русс-шпана». Хотя из лагеря бежать не собирался и грабить никого не хотел… Да-а…

Шофер дверкой хлопнул, поехали!

На дне кузова — снежок и комья мерзлой земли, видно, с отсыпки полотна машина, попутка. Хреново сидеть на мерзлоте, мелкие комья впиваются в тощий Ленькин зад. И холодище на ветру в снегиревской телогрейке. Трясет на ухабах, всю душу выматывает.

— Дя-день-ки… п-п-про-пус-тите к к-ка-би-не… Н-не побегу я… — простукал зубами Ленька.

Какое там! Для них это — что азбука Морзе. Еще злее ощетинились в своих тулупах. Устав, бе-на-мать!