Без пощады

На вечер они, конечно, опоздали. А все из-за Любы. Она категорически отвергла предложенный Таней вариант вечернего туалета.

– Да пойми же ты, дурындище! В джинсах на поэтические вечера ходить не принято! Там же культурные люди!

– Знаю я этих людей. Психи одни.

– Психи или нет, но они не ходят на вечера в джинсах!

– Но ты же знаешь, что у меня больше ничего нет, – наконец сдалась Таня.

– Так попросила бы у меня. Что, очень гордая, да? – Люба сердито прищурилась.

– Ну… я… – Тане было нелегко признаться себе в том, что Люба попала в яблочко. – Ну… А что, если я попрошу?

Ближайшие полчаса обе девушки были поглощены подгонкой самых ударных позиций гардероба пышечки Любы к фигуре худощавой и высокой Тани.

– Это не годится. В этом я похожа на беременную, – страдальчески скривившись, резюмировала Таня и с негодованием отбрасывала прочь длинный, до щиколоток, твидовый сарафан. – А в этом – на бегемота-дистрофика. – И на Любину кровать приземлялись синяя плиссированная юбка в обнимку с белой капроновой блузкой, мило отделанной стразами.

Правильное решение было найдено именно тогда, когда и Люба, и Таня уже отчаялись. Впрочем, ведь обычно так и бывает в жизни.

– Послушай, есть идея, – сказала Люба. – У меня в чемодане лежит вечернее платье-стрейч. Мне его тетя подарила, еще на выпускной. Мне оно уже тогда было маловато! А тебе должно быть как раз! И как я только могла про него забыть?

– Послушай, а что такое стрейч?

– Господи, бывают же такие! – Люба жалостливо всплеснула руками. – Что такое иратоксилон, Таня Ланина знает. Что такое энтелехия – Таня Ланина знает. А что такое стрейч – она не знает! Боже мой…

С этими словами Люба встала на четвереньки и извлекла из-под своей кровати приемистый кожаный чемодан.

Любино платье-стрейч цвета сирени сидело на Тане так дивно, словно бы по ее мерке и было сшито.

Оно ненавязчиво обтекало все нежные выпуклости Таниной фигуры, где надо подчеркивая, а где надо – скрадывая.

Декольте на платье было неглубоким, но внятным. То есть как раз таким, каким ему следует быть у дамы, следующей на поэтический вечер.

К такому шикарному вечернему платью до пола подошла бы норковая горжетка цвета «белые ночи». Увы, горжетку Любина тетя подарить племяннице позабыла. А Таня даже не подозревала о том, что горжетки встречаются где-то еще, кроме исторических романов о русском дворянстве.

Черные туфли на невысоком каблуке и золотая цепочка с Таниным талисманом – крохотной фигуркой зодиакального рака – подошли к платью почти идеально.

Грязные волосы, которые она никак не успевала помыть и высушить, пришлось собрать в тугой пучок на затылке. Да, тяжелая платиновая грива смотрелась бы внушительней. Но странным образом строгий «училкин» пучок делал Танин образ даже более цельным.

В общем, когда две нарядные девушки выплыли из такси и простучали каблучками по каменным ступеням культурного центра, слегка припорошенным снегом, группа кадетов, устроивших перекур у входа, одобрительно засвистела.

– Ну их в болото, этих штафирок штатских! – кричали Любе и Тане. – Айда к нам, девчо-о-онки!

Люба проводила Таню в душный бархатный зал, где уже вовсю шли чтения, а сама бросилась на поиски своего подводника Андрюхи, который, как выяснилось из слов веснушчатого кадета с красной повязкой, был откомандирован поддерживать порядок в самой горячей точке «Перископа» – буфете.

Таня же притаилась за колонной и принялась слушать.

На сцене невысокий молодой человек в косоворотке и с шапкой светло-русых кудрей страстно декламировал:

Ой ты люли-люли-люли

Разлюлишеньки!

У моей любимой губки

Словно вишенки!

В конце каждого четверостишия поэт вдохновенно тряс головой и сверкал голубыми, исконно русскими глазами, что, несомненно, нравилось дамам – они заполняли добрых три четверти кресел актового зала.

«Ну вот, одни женщины… – разочарованно подумала Таня. – Познакомишься тут!»

Когда поэт закончил, дамы принялись улыбаться и бить в ладоши.

Чувствовалось, что румяный, улыбчивый и кудрявый поэт в косоворотке хорошо им знаком. А многим, возможно, не только в своем стихотворном качестве. Высокая школьница с худыми ногами даже подарила поэту белую гвоздику.

Тем временем ведущий вечера вызвал на сцену поэта с неудобопроизносимой фамилией Закрепищечин.

Широко расставив ноги и заложив за спину обе руки (а между тем в правой была рукопись), Закрепищечин уставил в зал заряженный второсортной харизмой взгляд и принялся читать:

Мне не понять далеких персов,

К Огню склоняющих чело,

Огонь – пылать он должен в сердце,

А не в метро!

После первого же станса Тане стало ясно, что лирика Закрепищечина, при всей сомнительности рифм («персов» – «сердце», «чело» – «метро»), исполнена широкого общественно-политического звучания и оттого пользуется успехом.