Без права на помилование

Словом, обменялись мнениями.

Рабочий, сидевший вопреки всем правилам техники безопасности на ящиках (Поселок — тут свои нравы, обычаи и правила дорожного движения), начал подначивать шофера, суетившегося возле мотора:

— Коля! А заварочку припас? Угости чайком!

Коле и без того тошно. Он пригрозил молодому, озорному рабочему:

— Вот угощу... заводной ручкой! А ну слезай с ящиков! Я из-за тебя прав лишаться не намерен! Дотопаешь до базы, пока я тут вожусь.

День уходил в прошлое, откуда ему уже не было возврата. По пыльной обочине дороги величественно прошлепали две коровы, сыто мотавшие головами. За ними брела тетка в старенькой фуфайке, державшая в одной руке клюку Бабы-Яги, а в другой — складной брезентовый стульчик.

Это были, по всему видать, последние буренки в рабочем поселке, где мода на «свою скотину» уже закончилась. Да и зачем держать? Морока! Хлопоты! Правда, молоко от хозяйской коровы — в цене, спрос на него опережает предложение.

Подошла тетка в фуфайке к высоким тесовым воротам, постучала своим батогом, смахивающим на клюку Бабы-Яги, в калитку и громко закричала в расчете на то, чтобы ее услыхала глухая хозяйка:

— Мефодьевна, а Мефодьевна, молоко седни брать будешь? Ежели нет — отдам завмагше, у ейной дочери перегорело в грудях молоко, выпаивают младенца коровьим.

И, словно бы ожидала этого зова, на крыльцо, не мешкая, вышла согбенная годами седая старуха. Проворчала недовольно:

— Нонче не надо никакого молока: съехали мои постояльцы. — И массивная, тяжелая дверь в скороходовский дом захлопнулась.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Иван Иванович переглянулся со Строкуном: «Съехали постояльцы!»

— Что же теперь? — озадаченно спросил Иван Иванович. — Предупреждал же Дорошенко: у Папы Юли на опасность — волчье чутье.

Строкун досадовал:

— Сволота! Может, где-то в пути выплывет, кажется, все ходы-выходы перекрыты. Но в дом войти все же придется, так что операцию продолжаем по плану.

По плану, значит, по плану...

В соседнем дворе заквохтали потревоженные куры. Мать велела своим сорванцам загнать птицу в сарай, а те готовы изо всего сделать забаву. Наперегонки!

Чему удивляться? Все мы в десять-двенадцать лет были непоседами, неугомонными озорниками...

Две курицы и петух взлетели на забор. А оттуда — в соседский двор. Мальчишки — поселковая босота — лихо вслед за беглецами перемахнули через забор.

— На место, клятые кудахталки! Кыш! Кыш!

Куры встревожено оглянулись, поняли, что неприятностей не избежать, от этих хулиганистых голопятых пацанов хорошего не жди, и, спасая свою жизнь, бросились наутек. Кто — куда! Квохчут, крыльями отчаянно хлопают. И прямиком через небольшую клумбочку последних осенних георгин и скромных невест осени — астр. Мальчишки — за ними. Орут! Весело озорникам. А куры от страха совсем головы потеряли: мечутся, изводятся.

— Вовка! Петуха! Петуха хватай!

Тут распахивается дверь, и на крыльце с веником в руках появляется хозяйка. Кто же останется равнодушным, если у тебя на глазах топчут цветы. Ты вскапывала эту землю, сажала, лелеяла, поливала. А они — басурманы!

— Хулиганье! — закричала старуха. — Чтоб вы сдохли, клятые! Чтоб вам глаза повылазили! Чтоб ваши руки поотсыхали!

И с веником — к ним! Но разве старухе, согнутой колесом, успеть за шустриками? Они было назад к себе через забор, да не так-то легко забраться по нему. Тогда старший бросился к воротам.

— Вовка! — крикнул он брату.

Калитка в воротах закрыта на специальный засов, двигает мальчонка засов, а подоспевшая старуха колотит его веником по спине, по голове! И поделом безобразнику. Калитка распахнулась, и один из мальчишек прямиком туда. Второй — за ним. Зацепил несчастную старуху и за собой поволок. На этом игра и закончилась. Бабулю тут ждали «экспедитор» и «рабочий», которого шофер-злюка согнал с машины, с ящиков.

Пока возле ворот шла неразбериха, группа захвата, которую возглавлял Иван Иванович, успела перемахнуть через высокую преграду напротив глухой стены.

Иван Иванович юркнул под плотную ставню и встал в простенке. Свои места заняли и остальные пятеро.

Тем временем Строкун допрашивал старуху.

— Прасковья Мефодьевна, кто у вас сейчас гостит?

— Никого нету, — сердито отозвалась Скороходова. — Да вам-то што до мово дома?

— А где же Юлиан Иванович и его друг?

Старуха пристально поглядела умными светлыми глазами на полковника милиции, вдруг ойкнула, словно ее ударили, грохнулась на землю и, обхватив Строкуна за ноги, громко, визгливо закричала:

— Лю-удоньки-и... Помоги-и-те-е! Убивают живую! Ой-ой-ой!!!

Первое естественное стремление мужчины — поднять пожилую женщину, распростершуюся у твоих ног. Смотреть со стороны на такое унижение седоголовой старухи — просто омерзительно! Уже появились из соседних домов люди, привлеченные отчаянным призывом о помощи. Прасковья Мефодьевна мертвой хваткой вцепилась в своего «обидчика», как будто вот так держаться за полковничьи ноги было основной ее специальностью все прожитые годы.

— Ой! Убивают! Морду-ют! Ряту-уйте, людоньки-и-и...