Без права выбора

Грек Костя торговался с ними долго и упорно.

— Ты посмотри, какой документ! — говорил он. — Печать! Нет, скажи, ты видел такой печать? С такой документ иди Константинополь, иди обратно — честь будут отдавать!

Наконец сделка была завершена. Есаул принял документы и упрятал их в карман. На обратном пути они долгое время шли молча. Филатов о чем-то размышлял. Наконец, уже у самого дома, он остановился и, глядя себе под ноги, сказал:

— Вы меня простите, Борис Александрович, но я должен задать вам вопрос. Я, конечно, понимаю и ценю, я обязан вам жизнью, но все же честь офицера заставляет меня спросить вас: каким путем добыты те деньги, которые вы на меня тратите? Мне это небезразлично.

Борис помолчал. «Ах ты, сволочь, — подумал он. — Ломаешь благородного. Ну, погоди!» И тут же с вежливой и немного печальной улыбкой ответил:

— Я понимаю вас, Иван Егорович. Но ради бога, не считайте меня низким спекулянтом или того хуже (здесь последовал протестующий жест Филатова). Эти деньги — наследство моей бедной матушки. Я считаю, что она одобрила бы цели, на которые я их расходую.

— Не сомневайтесь, что я возвращу вам эти деньги, — сказал Филатов. — Мне бы только выбраться из города!

На следующий день Бахарев пригласил Галкину и Филатова к себе на другую квартиру, на Таганрогский проспект.

Анна Семеновна была потрясена видом нового жилища их знакомого. В полутемной передней их встретила молодая женщина в платке, повязанном по-монашески. Скромно опустив глаза, она поклонилась в пояс Борису.

— Это мои друзья, Вера Никифоровна, — сказал он.

— Добро пожаловать, — певучим голосом ответила женщина. — Проходите в «зало», Борис Александрович.

В переднем углу большой комнаты светился серебряный иконостас, который мог бы сделать честь дому крупного духовника. Борис подумал: «Пожалуй, все-таки перехватил Воронов. И откуда они такой уникум раздобыли?» Однако, посмотрев на очарованное лицо торопливо крестившейся Галкиной и серьезную физиономию есаула, осенявшего себя крестным знамением, решил: «Нет, ничего, в самый раз» — и, спохватившись, перекрестился сам.

— Подарок одного человека моей матушке, — сказал он значительно. — Большая редкость. Матушка очень любила эти иконы.

Борис дал время гостям осмотреться. Комната была обставлена добротной старинной мебелью. На стене, оклеенной темными тиснеными обоями, между двумя фотографиями, одна из которых изображала Бориса в мундире корнета, виднелся большой четырехугольник, где обои не потеряли еще своего первоначального цвета. Заметив, что Филатов обратил внимание на это пятно, Борис сказал:

— Здесь был портрет. Увы, пришлось пока снять его. Разные люди заходят. Но, по счастью, он сохранился.

Он вышел в соседнюю комнату и вынес оттуда большой портрет. Из массивной черной рамы пристально смотрел бородатый старик в пышном облачении. Филатов и Галкина тотчас узнали епископа Филиппа, арестованного полгода до этого руководителя контрреволюционной организации доно-кубанского духовенства.

— Моя матушка, — сказал Борис, — была очень дружна с его преосвященством. — Он заметил, как мадемуазель Галкина тонко улыбнулась.

— А вы? — спросила Анна Семеновна. — Что я? — спокойно спросил Борис.

— Вы были знакомые епископом?

— О, конечно, хотя, как я вам уже говорил, в силу ряда обстоятельств почти не жил в Ростове. Меня воспитывали родственники матушки… — Бахарев подержал портрет в руках, затем добавил: — Он сейчас далеко, вы, должно быть, знаете, что большевики сослали его в Архангельскую губернию? Главное мое желание — это связаться каким-нибудь образом с ним. — Борис в упор посмотрел на Филатова.

Тот молчал, постукивая пальцами по столу.

— Ну, пусть уж хоть сегодня, пока я здесь, этот портрет повисит на своем месте, — сказал Борис. Он водворил черную раму на место невыгоревшего четырехугольника.

— Я понимаю ваше стремление, Борис Александрович, — сказал наконец Филатов. — Может быть, мне удастся что-нибудь для вас сделать.

В комнату вошла Вера, она принесла самовар. Есаул замолчал. Вера расставила чашки и снова вышла.

— Ей вполне можно доверять, — тихо сказал Борис. — Вполне преданный человек.

— А мне больше нечего сказать, — ответил есаул, — мне надо посоветоваться. Во всяком случае, думаю, что через месяц, два все изменится.

Гости засиделись до позднего вечера. Бахарев рассказывал им о себе, о своей матушке. Вера почти все время молчала. Только в ответ на благодарность гостей за чай она произнесла:

— Во славу божию!

Галкина нет-нет да и посматривала на бородатое лицо епископа. Глаза старца гипнотизировали ее, и она чувствовала себя опять на спиритическом сеансе.

Наконец гости ушли.

Вера сняла черный платок и сразу помолодела.

— Ну, — сказал Борис, — как будто все получается, все идет как надо, как ты считаешь?

— Трудно мне. — Она вздохнула.

— Ничего, у тебя получается. Ты мои письма передала?

— Это что в Астрахань? — Вера лукаво улыбнулась. — Федор Михайлович сказал, что он постарается помочь, и еще, что ты чудак.

— Почему это?

— А потому, что мог сказать раньше и не переживать за свою Ларису.