Без совести

Я хорошо поспал: как раз светать стало и эти горы впереди. Я думал сначала - облака это. Потом гляжу нет. Очень уж красные верхи стали. Сначала так чуть слабей кумача, а потом пошло, будто кто в них изнутри огонь зажег, а они стеклянные. И уж самого пламенного стекла. Пожар целый. Но это скоро унялось. А внизу ни черта видать не было, мгла какая-то все заволокла. Ну, значит, и хорошо! Меня уж никто не приметит. Лечу на эти горы. Чем я ближе, тем они выше. Глянул вниз все там пошло рябое: будто кто, сказать, бумаги накомкал и все в мятинах и складках и ниже не видать тучи перегородили. А что выше - то уже снег с проплешинами. А дальше и вовсе один снег блестит белым блеском, а где глубже, так с просинью. А бывает, что вовсе черная тумба стоит. Я очень низко лететь не хотел рисковать, все эти места незавидные. И чего на них лазить, шеи себе сворачивать-это только раньше смерти дураком стать. Я взял повыше. Нахожу эту самую гору. И по высоте должна быть она, и по карте моей указатель ползет на нее. Я тут ход сбавил. Хоть знаю, люди не очень вверх глядят верно! Чего там в небе нового увидишь? Но, однако, я взял свой бинокль и стал просматривать кругом, нет ли этих чудаков? С моей стороны я разглядел: тут и лезть немыслимо. Это высотный каменный дом наворочен и заледенело все это дело, где только можно. А ниже - тучи висят. Значит, если они там, так ни мне их не видать, ни им меня. Или на другой они стороне. Ладно.

Беру я сейчас легонько на самый верх этой горы знаменитой. Знаю, что на этой высоте воздуху не больше, чем лаптей у босого. Значит, кабины я не открываю. Ну вот на самой я что ни есть вершине. Тут немножко плосковато, и здесь я поставил Паспарту на фут какой от этого снежку. Была у меня порожняя коробка картонная из-под печенья. Я на ней карандашом слово русское написал. Очень короткое. Три буквы всего. В коробку я то самое сделал, что каждое утро - у меня желудок, на нем немцы могут часы ставить. Все равно, вы меня в погреб посадите и кушать мне не давайте, я по желудку моему все равно скажу, сколько дней прошло. Ну, и эту коробочку я аккуратно закрыл и через двойную дверку, что внизу у меня, я на этот снежок легко положил свое творение. Дал назад: поглядеть. Лежит аккуратно. Я сейчас повернул - и ходу!

Вот тебе; "Нога человеческая не бывала", а кое-что другое пожалуйста! Тут как тут. Они - англичане, и будут там читать. Принесут вниз. Тут сейчас в газетах снимок будет с находки. Наши прочтут - вот смеху! Сказали, штук пять их убилось - принесли! Из Берлина "телефункен" дает извещение, и я все равно знать все буду. Мировое дело, честное слово! Но тут меня взяла охота поглядеть, где они сейчас ковыряются. Может, они еще через месяц там будут, так мое все дело снегом запорошит и ни черта они не найдут. Я отлетел в сторону, потом взял метров на пятьсот выше и стал осматривать гору в трубу. И вот поймал их: сначала увидел на снегу человек с пяток. А потом повыше: двое тащили одного на веревке. Он болтался под кручей, а те насилу, насилу его подтягивают. Я хорошо их видел: они были в намордниках каких-то и все глядели на этого, что на веревке. Ко мне не оборачивались. Значит, дело чисто: они меня не приметили. Оставалось им только на эту кручу, а там довольно полого шло. Гляди, к вечеру или завтра наутро они там. Но ждать мне было неохота, я тут одну штучку хотел попробовать".

8.

На этом кончалось то, что получил я от доктора. Я, должен признаться, обозлился, что тут не было конца. Но в ту же минуту мне стало обидно, что я так обморочен. О каком конце тут может быть речь? Если это компиляция изо всякого бреда, которого наслушался от своих пациентов мой доктор, а потом самодеятельно уж скомпилировал вот этакую эпопею, то очень естественно, что у врача не хватило творческой фантазии придумать конец с каким-нибудь общественным или моральным весом. И почему это все эти люди интеллигентных профессий, все они тайком литературничают? Дамы пишут стишки, а мужчины эпопеи или романы. И непременно начинают: косые лучи заходящего солнца... тут они останавливаются и пробуют так: косо падали. Потом "косо" вычеркивают. Пишут: резко. Зачеркивают. Зачеркивают и "падали". Пишут "упадали".

Впрочем, доктор похитрее: не падают у него тут и не упадают. Впрочем, может быть, это из пациентских тетрадок! Есть же там среди больных графоманы. Однако надо положить всей этой мистификации конец. Я взялся за телефон. Доктор оказался дома. Очень уж охотно чтото согласился приехать. Ждал, должно быть. Небось интересно мнение, так сказать, специалиста, профессионала. То-то, голубчик. Через полчаса он был у меня.

- Что? Писательствуете, батенька? - держу его за руку и назидательно в глаза гляжу.

- Ах, вы вот как решили?

- Да не притворяйтесь, знаем мы эти стыдливые анонимы и псевдонимы.

- Ну, а если и так? Что вы, сердцевед, скажете?