Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Да и как было не ахнуть, не вытаращиться? Личность, запечатленная на государственном портрете до неправдоподобия походила на бывшего моего соседа, того самого Левина из 118-й, который еще весной 92-го свалил, падла, в свой Израиль, после чего в его квартиру и въехал, должно быть, мой роковой чеченец.

Этот, потусторонний Илья Вольдемарович был уже в годах, в камилавке и в пейсах. Каким-то особо неотступным, отеческим взором он смотрел мне прямо в глаза, как бы спрашивая с мягким еврейским укором: «Ну, а вы, дорогой товарищ таки-Тюхин, верной ли вы дорогой идете в наше светлое будущее?». И пока что нечего мне было ответить ему, не менее дорогому товарищу Левину, увезшему свою любимую беременную кошку в ящике из-под макарон.

Как вы сами понимаете, моя реакция не могла остаться незамеченной. Наступив мне на ногу, товарищ майор дружески поинтересовался, где и при каких обстоятельствах я, Финкельштейн, впервые встретил изображенного на портрете человека, на что я, Тюхин — Эмский — Хасбулатов, совершенно добровольно и чистосердечно поведал товарищу майору о всех обстоятельствах моих сношений с вышеупомянутым Левиным Ильей Вольдемаровичем на почве преферанса.

— Владимировичем, Тюхин, Вла-ди-ми-ровичем! — мягко поправил меня товарищ майор и вдруг взявшись за сердце, попросил у Кузявкина валидол.

Я помог ему сесть на табуретку, после чего товарищ Бесфамильный сказал, снимая черные свои очки дрожащей рукой:

— Что ж вы, Виктор Григорьевич, раньше-то?.. А-а?!

И он вдруг всхлипнул и мелко, как моя прабабушка-цыганка затряс вдруг плечами, а я, пользуясь случаем, опрокинул в рот услужливо налитую мне Афедроновым рюмку, а потом еще три, потому что глаз, как таковых, у товарища майора под очками не оказалось. Вместо них я увидел две, нарисованные фламастером, буквы О или, если хотите, — два нуля, что, как вы сами понимаете, не могло не взволновать меня до глубины души.

И тут появился спирт «Рояль»…

Пил я не закусывая, как Бондарчук в фильме «Судьба человека».

После третьей бутылки звезды на погонах моих новых товарищей заблистали светлей, а кровь, бля, ускорила свой бег по еще до конца не вытянутым из меня жилам…

А когда они все позасыпали, фашисты проклятые, я шариковой ручкой написал на огромном лбу Кузявкина: «О, поднимите же ему веки, как поднимают шторы в шпионских фильмах беззаветно заработавшиеся контрразведчики! = Доброжелатель».

Потом случилось что-то еще… И еще… Подробностей, увы, не помню, как-будто их и не было…

Ну, смутно припоминаю, как на крыше Большого дома с выражением декламировал Суркова. Пел с Афедроновым песню, в припеве которой были слова: «Вчера воскрес товарищ С.»…

Психиатра помню. Седенький такой, в пионерском галстуке, все меня, козел, шприцом кольнуть норовил…

И уж конечно, век не забуду амбала А. Ф. Дронова. Это ведь он на спор перешиб мне ребром ладони загипсованную ногу, каковую сломал я, упав все с той же кагебэшной крыши…

В общем, в памяти осталась какая-то совершеннейшая чушь. Да и надо ли об этом, потому как совсем уж вскоре, ну месяцев через шесть после рецидива, меня под руки ввели в кабинет к товарищу Бесфамильному, и он, крепко, как чекист чекиста, поцеловав меня, произнес:

— Поздравляю вас, Тюхин! С сегодняшнего дня вы свободны!..

— Это в каком это смысле? — растерялся я.

— Фарт вам такой, Тюхин, выпал, — хмуро пояснил младший подполковник Кузявкин, очередной мой завистник и недоброжелатель. — Хотя будь моя воля, я бы лично шлепнул вас как ренегата и жидомасона!..

— Да это он шутит, шутит! — украдкой показав Кузявкину кулак, расцвел Бесфамильный. — Пришел праздник и на вашу улицу, дорогой вы наш сотрудник и человек!

— Это что, это по случаю… Воскресенья?..

— Какого еще такого воскресенья? — искренне удивился товарищ майор. По воскресеньям мы, спасибо товарищу Левину, уже давным-давно не работаем. Лет уж этак сорок пять, с Великой Ноябрьской Реставрации. Нет, дорогуша, амнистия вам вышла по случаю семидесятилетия другого нашего великого Вождя и Учителя…

— Ио… Ионы Варфоломеевича? — не выдержал я.

Мои следователи переглянулись, а меня, придурка несчастного, на радостях понесло:

— Но позвольте! — воскликнул я. — Насколько мне помнится, семидесятилетие гениального Творца и Продолжателя, Светоча всех времен и народов торжественно отмечалось в 1949 году. Не хотите ли вы сказать…

— Какая память! — перебив меня, восхитился Бесфамильный. — А еще, Афедронов, говорят, что от нас если уж и выходят, то — дураками. Ну, конечно же, конечно же, в сорок девятом, бесценный вы наш мусульмано-фундаменталистский сионист!.. Позапрошлый год какой у нас был? — пятьдесят первый. Прошлый — пятидесятый. Ну уж а нынешний, само собой разумеется, — сорок девятый. Это же — Время, с неба вы наш свалившийся! Время, Тюхин, каковое необратимо, как мозговая патология!..

— И ты, Филькинштамп, — шутливо погрозил мне генерал-адъютант А. Ф. Дронов, — ты повернуть вспять колесо нашей Истории лучше не тщись: грыжу наживешь!