Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Да вы проходите, проходите! Там у нас пол мраморный, простудитесь…

И конечно же, честнее было бы мне сказать ей в ту минуту, что простуда мне, увы, уже не грозит, на худой конец, хотя бы извиниться за столь позднее вторжение… В конце-концов — сходу, как Афедронову, признаться, что она сразу же, с первого взгляда — понравилась мне, Тюхину, светлая такая, худенькая, в розовой такой, с оборванной лямочкой, комбинашке, в белых резиновых тапочках… Ах, бочку арестантов мог бы я по старой практике натолкать ей, но не сказал ничего. Просто надел пижаму, которую она мне вынесла со словами: «Это папина, стираная». Я оделся в полосатую пижаму — точно такая была у меня в психушке — и мы пошли на кухню отогреваться.

Она, глупенькая, зажгла все четыре конфорки. Мы сели за стол, колченогий, крытый клетчатой, с паровозиками, клеенкой, сели и стали смотреть друг на друга. И чем дольше я смотрел на нее сквозь волшебные свои розовые очки, тем покойней и теплее становилось у меня на душе. И когда я понял: все, это судьба — я положил свою дурацкую ладонь на ее по-девичьи тонкое запястье и сказал:

— Какие-то они странные были, во фраках…

— Одинаковае такие и один заикается? — оживилась она. — Это братья-близнецы Брюкомойниковы.

— Брюкомойниковы?! — удивился я.

— Они у нас бьют, — посерьезнела она.

— Жидов? — упавшим голосом спросил я.

— Стэп, — сказала она. — Вообще-то они смирные, только очень хотят в Америку…

— Навсегда? — не сводя с нее глаз, прошептал я.

И она вдруг смутилась, две суровых вертикальных складочки (о, эти складочки!) прорезали ее математически-правильный лоб, она нахмурилась, незабвенная моя, и тихо ответила:

— Навеки…

Ее звали Идея. Идея Марксэновна Шизая. Вдова. Я полюбил ее больше жизни. Если, конечно, все случившееся со мной имеет к жизни хоть какое-то отношение.

…От бессонницы полузаблудшей, взалкавшей стабильности, души моей!..

Раскладушку я поставил на кухне, чтобы не смущать ее, мою гостеприимную. Часов до трех (т. е. до 15.00 по московскому) я беспокойно ворочался, пытаясь осмыслить произошедшее со мной. Отчаявшись, врубал свет настольную, типа того, на Литейном, рефлектора — лампу, я доставал из-под подушки 53-й, заветный, томик И. В. Левина (замечу, кстати, что других книг в доме я не обнаружил), я раскрывал его — серый с розовым тиснением на обложке — и читал, читал… Читал, пока строчки не начинали плыть и двоиться, как до встречи с тов. Бесфамильным.

И тогда я откладывал эту книгу книг. Со стоном я откидывался на подушку и долго, часами, смотрел на пулевую дырочку в потолке. Как в юности, в армии, когда изо всех своих, тогда еще не тюхинских, сил попытался сам, в одиночку понять и беззаветно полюбить «Капитал» гениального Маркса. И ведь осилил бы, ну, как минимум, дочитал, если б меня, выродка, вовремя не комиссовали…

Она очень сердилась, когда узнавала, что я опять не берег свое зрение.

— Ах, ну что же здесь такого непонятного, — выговаривала мне Идея. Это же так, Тюхин, просто… — и, гладя мою поседевшую, в проплешинах от серной кислоты, голову, все пыталась растолковать суть основного, играющего решающую роль в развитии человечества противоречия эпохи — противоречия между гибнущим капитализмом и победно утверждающейся коммунистической формацией…

Бог ты мой, как же она хорошо, как умно и правильно излагала! И до того-то ведь просто, Господи, до того, казалось, доступно!..

Поцеловав меня в воспаленный, гудящий, как силовой трансформатор, лоб, наставница моя на цыпочках уходила в свою скромную светелку. А я, выждав минут десять, тихо, стараясь не скрипнуть раскладушкой, вставал и тоже на цыпочках крался к зеркалу над раковиной. Я снимал очки и, затаив дыхание, всматривался в свое ошалелое лицо, пытался припомнить: был ли я таким идиотом всегда или это не более, чем временное расстройство, ну, скажем, от влюбленности. Потому что… Потому что я все никак…

Ах, да какая теперь, в сущности, разница — почему?!

…И еще одно немаловажное обстоятельство.

Однажды под утро — то бишь под вечер, по-нашему, по-земному — скажем лучше так — однажды на рассвете я совершенно неожиданно не то чтобы заснул, а вроде как закемарил, заклевал носом над эпохальным трудом Ильи Владимировича «Шаг назад и два шага вперед». Это случилось, если мне не изменяет память, 13 июня.

Очнулся я уже весной, в комнате моего Розанчика, в ее вдовьей, пока еще, постели.

— Ну, слава Возвратной Поступательности! — облегченно вздохнула моя заботливая. — Оклемался, Жмурик!..

Как мы высчитали с ней потом, в прострации я пробыл ровно один год и двадцать девять дней…

Теперь о нашем гнездышке, о квартирке на Салтыкова-Щедрина.

Увы, это был самый заурядный питерский «клоповник». Примерно в такой же коммуналочке совсем неподалеку — на улице Восстания — откуковал я целых семнадцать лет. Господи, Господи! — как один вздох, как сонный клевочек носом в Книгу Судеб…

Те же неизбывные — 37,5 метров. Темная прихожая. Напротив входа, на стене, неизвестно чей детский велосипед, на нем, на педали, эмалированный тазик. Справа — совмещенная с сортиром и фотолабораторией ванная. Водогрей.