Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Но тогда что же это выходит, товарищи, — не сводя с нее, с Идеи моей Марксэновны, глаз, воскликнул я, ее духовный ученик и платонический сожитель, — ведь если в 1924 году, в январе, в Горках Ленинских, к нашей всеобщей радости снова начнет биться сердце Вождя мирового пролетариата, дорогого и любимого нашего… товарища, — глубокий, взволнованный вздох, — товарища… Иванова, — моя Идея облегченно переводит дух: не перепутал-таки, Жмурик! — товарища Иванова Константина… Петровича!.. — Точно ветер проносится по залу. Все в едином порыве встают, а я, вредитель, терпеливо дожидаюсь, когда овации поулягутся, и заканчиваю-таки свою вредительскую мыслишку, ничтожную, циничную, типично тюхинскую:

— …тогда со всей неизбежностью следует, что далее — в 1918 году, тоже в горках, только уже в других — в Уральских, в городе Екатеринбурге восстанет из праха и…

И тут, дорогие мои, раздался в буквальном смысле этого слова — леденящий душу, пронзительный крик:

— Молча-ааать!..

Мне даже показалось поначалу, что это опять он — мой, так называемый, внутренний голос, но и на этот раз я угодил пальцем в небо. Кричала она — моя квартирная хозяйка Шизая, Идея Марксэновна, соломенная вдова. Клянусь, в жизни не слыхивал столь отчаянного, на грани самоуничтожения крика! Вот так, говорят, кричат перед смертью зайцы — безысходно, почти по-человечески.

— Молча-ать, кому говорят!..

Господи, как же она была хороша в это мгновение: глаза метали огонь, грудь — скромная такая, совершенно непохожая на Ляхинскую, возбужденно вздымалась под кожаночкой, неровные зубки постукивали.

Что и говорить — напряжение в зале достигло апогея.

Но тут произошло маленькое чудо. Идиотка Даздраперма опять оконфузилась. Причем, на этот раз, по-моему, специально. И все мы как-то разом расслабились, заулыбались простыми человеческими улыбками, забыли о политических разногласиях. Атмосфера разрядилась. Даже Обосранец и тот, опомнившись, нашелся:

— Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?

Военачальники дружно зааплодировали.

— Дорогие товарищи, — задушевно сказал заметно приободрившийся агент по распространению партийно-правительственных постановлений, — а хотите я сейчас, прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный предмет?

— Просим, просим! — зашумели все в зале и я, дубина, в том числе.

— Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу… ну что?.. Ну, скажем, — и в этот миг он резко повернулся ко мне, — ну, скажем, паспорт, который мне даст наш дорогой гость, гражданин… — он выдержал паузу, — гражданин Финкельштейн, он же — Хасбулатов, он же — Тюхин и так далее, и тому подобное!..

Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть, догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я сказал.

— Ксива моя была в клифте, — честно, как бывало в камере, сказал я. Клифт взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!..

Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего достоинства ответ. Померанец поморщился.

— Ах, вот оно что! — сказал он. — Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. — Он подмигнул в зал. — Ну, что ж, допустим… Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ, ну, скажем… ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина!

О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса! «Вот он и настал, Виктор Григорьевич, — горестно подумал я, вот он и пришел — час расплаты за все содеянное!..» Вот так подумал я про себя, а вслух с трудом выговорил почти непроизносимое:

— Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю… в партбюро…

— Так-так! — подбодрил торжествующий мерзавец. — Говорите, мы, затаив дыхание, слушаем вас!..

— Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, — пропадая, прошептал я, — вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии…

Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо пощелкивают одиночные.

На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и мужество.

— Этого не может быть, — сухо сказала она. — Тюхин, скажите товарищу лектору, что все услышанное нами — неправда!

— Да правда, правда, — небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со сцены.

Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!

— Одну минуточку! — осадила прыткого Померанца моя хорошая. — А где же фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..

— И вольнонаемным! — гаркнула пердунья Даздраперма П.

— Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, — отмахнулся обнаглевший Померанец. — Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не удалси!..