Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Ссан Ссаныч, замещавший в то время Захарине Гидасповне мужа, крепко пожал мою мужественную, как он выразился, руку и посетовал на то, что ему лично отторгать решительно нечего. «Но вот то обстоятельство, — сказал он, — что вы, Тюхин, почему-то стоите опять в самом хвосте очереди, и это несмотря на героизм, проявленный под Кингисеппом, а также личное знакомство и даже любовь дорогой Идеи Марксжновны, вот это, Тюхин, не может не вызвать самого решительного протеста с нашей стороны». А когда они оба заметили вдруг, что жизнь, как это ни странно — идет, а часов у меня на руке — замечу попутно, снятых профурой Даздрапермой — нет, она Захарина Гидасповна — вынула из сумочки золотые карманные котлы знаменитой швейцарской фирмы «Мозер» и под аплодисменты вручила мне их с пожеланием дальнейших подвигов и успехов. Я открыл крышку и обмер. И вовсе не потому, что на крышке имела место изящная, с вензелями гравировочка: «В. Тюхину-Эмскому — поэту и певцу от благодарной Партии» — нет, совсем не поэтому. Хотя и это — сами понимаете! Но время, время, которое было на циферблате — 6 часов 01 минуты — оно заставило меня, заполошенно всплеснув руками, броситься к условленному месту и только споткнувшись об лежавшего ничком Померанца — на этот раз шальная пуля попала ему прямо в сердце — только упав и снова взглянув на часы, я сообразил, что паника несколько преждевременна — стрелочка, хоть и бежала вприпрыжку, но совсем в другую сторону, нежели на «роллексах», а следовательно — я успевал как раз вовремя. Чика-в-чику, как говорили в нашем дворе…

…И когда я на цирлах, как шестерка, бля, подошел к заколоченной крест-накрест двери деревянного сарайчика и, обмирая, потянулся к ручке, он вдруг отчетливо, будто стоял за спиной, сказал: «Эх, Тюха-Витюха, давай, что ли, закурим, Витюха!». И я даже, знаете, оглянулся, хотя, конечно же, знал, что этого не может быть, что его нет, что это мне мерещится — я огляделся по сторонам, — мало ли, — и ничего подозрительного не обнаружил, и только тогда — шепотом, правда, чуть слышно, но ведь вслух же, вслух! — ответил ему: «Не курю, дядя Минтемир». «Поди, и не пьешь, секим башка?» — засмеялся он. А мне было не до смеха, я вздохнул и сказал: «Теперь и не пью…». «Совсем яман, — покачал головой Рустемов отец-дворник Гайнутдинов. — Плохо, — сказал он, — ладно хоть помнишь, не забыл…»

И знаете, у меня аж сердце захолонуло. «Да разве ж такое забывается, дядя Минтемир?!» — прошептал я.

Господи, как сейчас помню вытаращенные Совушкины глазищи: «Не, пацаны, честное сталинское! Я это, я открыл окошко впустить Кузю, а оно как раз крадется — темное такое и в зимней шапке. Ну, короче, подошло к Рустемову сарайчику, а он как заорет!.. Кто-кто — Кузя, кот мой… А он, ну призрак который, вот так вот замер и стоит… Короче, стоял-стоял, а потом моргнул, гляжу — а его уже нет. Как растворился!» «Может, в сарай вошел?» — предположил я. «Чудик, там же дверь вот такенскими гвоздьми заколочена! Это оно сквозь стенку просочилось… Ну кто-кто — привидение!..»

Короче, мы пошли с ним на задний двор, к сараям, и для отвода глаз затеяли игру в маялку. Но дверь действительно оказалась забитой, а потом — какие еще там призраки — в сорок девятом-то году!..

И вот однажды вечером, когда стемнело, мы втроем — Скоча, Совушка и я (Рустема не было, ему резали грыжу), мы шли мимо сарайчика и вдруг там, за дверью, заколоченной крест-накрест, увидели свет. В дырочке от выпавшего сучка. И ведь это я, малолетний Пронин, заглянул в нее и чуть не обделался от страха, потому что за столом, освещенным свечным огарком, сидело никакое не привидение, а самый настоящий шпион — в зимней шапке это в августе-то! — и в валенках! И хотя этот тип сидел спиной к дверям, Совушка разглядел-таки, что правый потайной его карман подозрительно оттопыривался. «Да там же у него, гада, парабеллум!» — побледнев, догадался он. И мы переглянулись, мы молча посмотрели друг на друга и вдруг… побежали. Только не домой, в теплые постельки, а к ближайшему телефону-автомату, на улицу Воинова.

Потом мы стояли у парадняка, а он шел под конвоем, с поднятыми вверх руками — наш дворник Минтемир, Рустемов отец, который еще весной, то ли уехал в Казань, как говорил нам Рустем, то ли заболел открытой формой туберкулеза и лег в больницу Боткина, как утверждала Рустемова бабушка.

И когда они посадили его в «эмочку», товарищ старший лейтенант по фамилии Беспрозванный подошел к нам, говнюкам, и спросил: «Кто проявил инициативу?». И дружки мои закадычные — Совушка и Скоча — не сговариваясь, ткнули в меня пальцами: «Это он!», а я, тогда еще ну совершенно не Тюхин, скромно потупил счастливые, как детство, глаза свои…

Дырочка от сучка светилась неземным голубоватым светом. Я раздвинул доски — вторую и третью по счету от дверей направо — и пролез в сарайчик сквозь образовавшийся проем.