Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

— Тогда — пора. «Пора, мой друг, пора», — как сказал один настоящий и, обратите внимание, Тюхин, почти такой же глазастый, как мы, лемурийцы, поэт. — Он положил свою игрушечную лапку на мое колено. — Прощаться не будем, Тюхин, тем более — навеки. Даст Бог — свидимся. А сейчас, когда я досчитаю до трех — закройте, на всякий случай, глаза. Для вас лично то, что произойдет, опасности не представляет, и все-таки, Тюхин, на всякий, как говорится, пожарный… Ага! — Марксэн Трансмарсович отщелкнул докуренный до фильтра чинарик. Прямо под ноги шедшему к сарайчику с пистолетом в руке Афедронову. — Вот теперь, Виктуар, — все. Финита ля комедиа. Мужайтесь!..

Приблизившись, Афедронов передернул затвор «тетешника» и, не сказав ни слова, даже не «эхнув», навскидку всадил пулю прямо в крестик на лбу Бесфамильного. Смертельно раненный товарищ капитан вздрогнул. Его рыжие, опаленные моим факелом ресницы взметнулись и разверзлись, открыв вместо глаз два отверстия, одно из которых было замочной скважиной, а другое дырочкой от выпавшего сучка.

— Передайте Даздраперме Венедиктовне, — умирая, прошептал он, — что это я доложил про нее…

— Передам, передам, — поморщился палач Афедронов. И резко повернувшись ко мне этот кровавый мерзавец вдруг заорал: — А ты, ты-то чего здесь делаешь?! Кто фиксировать за тебя будет, — Пушкин, что ли?!

Я помертвел.

— Да что же это вы такое говорите, товарищ младший подполковник?

— Капитан, Тюхин, теперь уже — капитан, — самодовольно ухмыльнулся он, после чего я резвехонько подскочил и замер по стойке «смирно».

И опять что-то жалобно запищало, заскоркало. Наивный трансмигрант Папа Марксэн снова прослезился. Капельки крови покатились из его огромных, медленно закрывающихся глаз.

— Мене… текел… — прошептал он.

— Э!.. Але!.. Ты чего это?! — встрепенулся почуявший недоброе гад Афедронов. — Минуточку, минуточку!.. Слышь, как тебя — стой, кому говорят! Стой, бля, стрелять буду! Эй, кто-нибудь!.. Тюхин! Спички-и!.. Суй ему спички в глаза, кому, бля, говорят!..

— У меня зажигалка, — устало вздохнул я. И в это время лемуриец, решившись, произнес:

— Адью-гудбай, Тюхин!..

Вовремя зажмуриться я так и не успел. Я видел, как его веки сомкнулись. И это было последнее, что я увидел, потому как свет Божий, взморгнув, погас…

Глава пятнадцатая. В некотором роде, конец света. Покаяние

В живых остался только я, В. Тюхин-Эмский. Чадя, лениво догорали разметанные чудовищным взрывом деревянные декорации моего детства. Я сидел на краю огромной, пахнущей формалинчиком воронки, а вокруг — вразброс валялись героические ошметки габардина, обрывки обгорелых документов, доносов, останки, пуговицы, ордена…

От капитана Афедронова уцелела одна рука, похоже, та самая беспощадная правая, которую он успел все же вскинуть напоследок, издав свое знаменитое «йе-е…». На ударную концовку, то бишь на букву «х», самую, кстати сказать, любимую им букву русского алфавита, времени этому мокрушнику уже не хватило.

Итак, странствующий во времени гость из Лемурии по имени Марксэн никакой, разумеется, не Трансмарсович и тем более — не Вовкин-Морковкин: обе этих обидных кликухи измыслил, как я узнал впоследствии, садист-интеллектуал Кузявкин — лемурианец Марксэн отбыл в иные, будем надеяться, более жизнерадостные миры. Та ужасная, по разрушительности сравнимая разве что с аннигиляцией, вспышка, которая сопровождала сам акт ноль-транспортировки, по природе своей была, видимо, сродни моим оптическим «эффектам» времен ранней незафиксированности. Божество устало смежило вечные очи свои и мир вокруг погас для всех, кто его исповедовали или хотя бы окружали в то роковое мгновение. Высокопарно? Слишком красиво? Ну что ж — может быть. Но уже тогда, на краю апокалиптической воронки я с замирающим сердцем осознал, что Судьба нежданно подарила мне нечто большее, чем очередное злоключение. Судя по всему, Она тихо вздохнув, дала мне еще один шанс, боюсь, последний: «Это не просто Свидетель и Очевидец, — там, у воронки, шепнула Она мне в глухое от контузии ухо, — это Провозвестник, слышишь, Витюша?». И я, сглотнув комок, выдохнул: «Кажется, слышу!»

А вот шаги приближающейся Даздрапермы Венедиктовны я, к сожалению, не расслышал. Когда, взволнованно шепча: «Господи, да как же я раньше-то не понял этого?! О, да — вот именно что — Божество! Ликуй, Исайя!..» — когда, горячечно бормоча эти слова, я слишком поспешно вскочил на ноги и… пошатнулся, и в глазах моих, как тогда, в пятидесятых, мир малокровно помутился, поплыл, поехал и даже полетел, когда меня мягко приподняло над землей и понесло, покачивая, я не сразу сообразил, что же это за сила влечет меня, и лишь после того, как в поле зрения оказались ее по-мужицки здоровенные, чуть ли не сорок пятого размера, перепачканные глиной, прохаря, лишь после этого я тускло сообразил, что это опять она…

Синяя «поливалка» с распахнутой задней дверцей стояла у паперти собора. Даздраперма П., как всегда мокрая, шуршащая плащпалаткой, несла меня к ней на руках. Бережно, как ребенка.