Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

А тем временем, как-то без всякого перехода, разом — смерклось. Со свистом и гиканьем вздыбила передо мною черного коня — черная же, с черным штандартом анархо-синдикалистов в руке — Иродиада Бляхина.

— Тюхи-ин! Началось! — вскричала она. — Еду Зловредия брать!

— Какого еще Лаврентия? — не понял я. — С какой целью?

— Экий ты! — осерчала она. — Да Падловича! Да замуж!..

Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная, окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.

Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он — прежде называвшийся Шарашкиным — заговорил вдруг по-французски. Со всех концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам… Изменился к лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты, марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты — Ф-1 и РГД и прочее, прочее. Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей «Химериадой». «Бычки! Бычки!» — базланила торговавшая окурками местная мадам Стороженко.

И вообще — при ближайшем рассмотрении Шарашкин рынок оказался вдруг самым что ни на есть марсельским. Сразу за торговыми рядами, похотливо похлюпывая, покачивались прогулочные яхты чеченских миллионеров. Крикливая толпа пестрела гризетками и кокотками. Формалинчиком и не пахло. Напротив — пахло о'де колоном и чем-то еще, навеки памятным, чем были пропитаны розовенькие салфеточки, которыми воспользовалась одна моя марсельская знакомая. Случайная, разумеется. На прощанье я ей сказал: «Ты это, ты хоть адресочек дай, на всякий случай…» Куда там! Вжикнула молнией, хохотнула, фукнула в лицо колумбийской «беломоринкой» — о-ля-ля, Виктор! И вот я разжмуриваюсь, а она, шалашовка, опять поправляет как ни в чем ни бывало свои кружевные чулочки. «Вот так встреча!» — говорю я, хлопая ее по тощей заднице. И она подскакивает, как ошпаренная, хлопает бесстыжими своими глазищами: «Уот даз ит мин?!» Как будто ничего такого между нами и не было. Будто это и не я вовсе прямо из родного аэропорта рванул к знакомому врачу проверяться!.. Я смотрю ей прямо в переносицу, в лоб и эта курвочка наконец-то не выдерживает, дает слабину, искажается растерянной улыбочкой: о-ля-ля! Ага, проняло-таки! Узнала, мочалка нечесанная!.. Что-что?! Сколько-сколько?! Сто франков? Пардон-мерси, мадмуазель! Экскузе, как говорится, муа! Мы уже однажды получили свое удовольствие…

А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.

— Здорово, покойничек! — радостно воскликнул я.

Глаза у Померанца воровато забегали:

— Так вы, значит, вопрос ставите — покойничек… А аргументы есть? Ах, нету! Тогда какой же вы гуманист после этого?!

— Что верно, то верно, — согласился я, — гуманист из меня, из Тюхина, аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?

Померанец обиженно поджал губы.

— Ассортимент перед вами.

Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи: пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!

— Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? — давясь от злобы, прошипел я. — На Литейном?

— Вот какая постановочка! — оживился профессиональный провокатор. Значит, вы заявляете, что эта пуговица ваша?

— Моя!

— А зубной протез, случайно, не ваш?

— Тоже мой!

— Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш? — и с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки, открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося в моей квартире пальтеца — год в год, месяц в месяц, день в день — 20-го октября 1942 года! Мало того, в графе «национальность» в паспорточке, вопреки очевидности, значилось — «русский». Сглотнув невольный комок, я уже собрался было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил меня.

— Ну уж нет уж! — выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он. — Может, скажете и фотоснимочек ваш?

И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:

— А то чей же?!

Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:

— Ну, вообще-то, если налепить усы, брови… ежели атропинчику в глаза, ну и лоб — кувалдочкой…

— Отдай! — прохрипел я.

— Не могу — он казенный. Вещественное доказательство.

— Тогда продай.

— Ах, так вы вопрос ставите, — встрепенулся торгаш. — А раз так, раз имеет место попытка подкупа при исполнении — два миллиона!

— Чего, рублей?

Подлец Померанец даже обиделся: