Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

И с этими знаменательными словами я вытащил позолоченную бабскую зажигалочку и хлопнул ею о прилавок.

Слабая улыбочка счастья тронула его мертвецки сизые губы.

— Принес, да? Всо принес?

— Все?! Тебе что, мало моей жизни, моего паспорта, ювелирных украшений моей жены?..

— Прапыскы, — подсказал он.

— Что?! Что я еще должен тебе, сатанинское отродье, последыш сталинский?!

— Вах! — сказал он. — Шютишь, да? А дэньги?

— Деньги?! Какие еще деньги?

Он зацокал языком:

— Нихарашо, дарагой! Парашочки брал? Брал. Дэнги платил? Нэт. За табой долг, дарагой…

О, знали бы вы какой это был удар для меня, Тюхина! Могло ли быть что-либо еще более постыдное и непростительное для истинного лемурианца, чем нарушение Самой Первой, основополагающей заповеди Учения, которое и начиналось-то с фразы: «В начале было Слово, но недолго, ибо Слово подменил Долг».

В глазах у меня привычно помутилось. Колени, тупо нывшие от постоянного на них упадания, задрожали.

— Сколько? — чуть слышно прошептал я.

— Сам знаишь!

Увы, ну конечно же, я и понятия не имел. Я только лишь смутно догадывался.

— Часы хочешь? Золотые, идут…

— Идут?! — удивился он. — Куда?

— Тогда бери паспорт. Тебе же нужен твой паспорт?

— Типэр нэт.

— Может, челюсть? Веселая, сама поет…

— Всо шютишь и шютишь, да?

— Ну тогда чего, чего тебе, подонку, надо?

— Слюши, ти умный или дурак?

— Сам не пойму.

— Лымон каму нада, мине?

— У тебя есть лимоны?!

— У миня всо есть.

— Почем? — вспотев, спросил я.

— Нипачем, бисплатна, — и снял, сволочь, маску и гадко, совершенно недвусмысленно подмигнул мне. — Толка скажи «да», абними-пацилуй и всо тибе будит!

— Ты что, ты это… ты очумел, что ли?! — до глубины души потрясенный, прошипел я.

— Паркуа па? — голосом покойного Воскресенца вопросил мерзопакостный трансмутант. — Так ты, значит, вопрос ставишь: не превысил ли я своих поползновений? Но целовал же ты товарища Кондратия Комиссарова?

— Так ведь это же на кладбище, это же — в лоб! — вскричал я.

— Ну что ж, тогда поцелуй меня… в лобок! — ответил он целомудренным голосом Идеи Марксэновны.

Выхода у меня, как вы сами понимаете, не было.

— Эх, да чего уж там! — горестно вздохнул я. — Как говорится у нас, у экс-русских: «Долг платежом красен». Закрой, дорогой, глаза…

И он, дурачок, оказавшийся при ближайшем рассмотрении никаким не коварным чеченцем, а некоей совершенно ничтожной, недостойной даже имени собственного, политической фигуркой, оборотнем, поначалу пощеголявшим в революционерах, переметнувшимся в ортодоксы, а потом и вовсе черт знает куда, чуть ли не в камюнизм, он, гнида, закрыл свои нагловатые, навыкате, моргальники, он блаженно зажмурился, а я, Тюхин, бережно взял его за волосы и, потянув голову назад, как располовиненный арбуз, приоткрыл жуткую, от уха до уха, рану. «Господи, прости меня, грешного!» — прошептал я и, выдернув зубами чеку, сунул сталинскую лимонку в его темную, дурно пахнущую душу…

И на веки вечные, без срока давности, ибо стрелки на часах отсутствуют за ненадобностью! Вы слышите, где бы мы ни были, и сколько бы раз не умирали!..

Спокойно, без паники, господа! Душераздирающее повествование близится к неизбежной фините. Еще три Иродиады, сменяя одна другую, проскакали мимо, пока я не добрался наконец до своей фазенды. Все это время я искал трехэтажный особняк американского мультимиллионера, нашел же, как в пушкинской сказке, белую, из самана, то бишь говна, хасбулатовскую саклю с верандой, опознать которую мне удалось лишь по терему Веселисы. Нимало удивившись этому очередному фокусу пространственно-временного континуума, в просторечьи называвшегося Лимонией, я стряхнул с себя пыль странствий и, войдя в дом, сообщил моей хорошей:

— Увы, увы! Как и следовало ожидать, никаких лимонов тут нет и в помине!..

Ах, ну конечно же, ну разумеется, это была всего лишь шутка. Я стоял перед ней с целым ящиком взятых в качестве трофея цитрусовых. Но розыгрыш, к сожалению, не удался!..

По сей день он звучит в моих ущах — ее пронзительный вопль: «Люблю! Люблю!». До сих пор в глазах моих ее перекошенный страстью лик, ее воздетые, на фоне ковра с ружьем, руки, ее воспаленный, обожающий взор. Пожалуй, впервые в жизни я стал объектом чувства, сравнимого по силе разве что с ненавистью.

— Уйди, убью-уу! — вскричала она в третий раз и тут уж я не ослышался. Проклятые лимончики так и посыпались на пол.

— Голубушка, крепись! — пролепетал я. — Ну что же поделаешь, если к счастью только один путь — через кровь, через тернии, через мучительные и долгие страдания!..

— Фашист! И-изверг! — пытаясь дотянуться до бельгийской двухстволочки, взвизгнула Мария Марксэнгельсовна.

Что-то невообразимое, неописуемое творилось внутри ее титанического чрева. Будто трубы смертельной битвы трубили там отступление по всей линии фронта. Ошеломленный, я зажал двумя пальцами нос. Один-единственный звук исторгся из груди моей.

— О! — сказал я. Но этого было достаточно.