Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Самый что ни на есть натуральный, Он стоял на капитанском мостике той самой хреновины, которую у нас, на Земле, называют НЛО, и одна рука Его была на поручне, а другая у лба, и Он смотрел на меня, придурка, с-под ладони — коренастый, циркульно расставивший кавалерийские свои полу-бублики в надраенных до лунного сияния хромачах, до смертного вздоха незабываемый, конопатый, говнистый, гонявший меня в хвост и в гриву за неподшитые подворотнички, за разгильдяйство, разговорчики в строю и за все такое прочее, рыжий, курнявый, в вечно заломленной на затылок фуражке, которую он, по слухам, не снимал даже на ночь, сволочь, гад, кусок, дундук, макаронник, бывший мой старшина батареи — дорогой товарищ Сундуков, Иона Варфоломеевич, каковой, царствие ему небесное, целых два с половиной года только и говорил мне: «Я из тебя еще сделаю человека!..»

Господи, даже по прошествии тридцати лет меня прошиб холодный пот!

— Кутурый из вас Тютькын? — неповторимо укая, вопросил человек, страх и уважение к которому я пронес через всю свою тюхинскую жизнь.

Я сделал три шага вперед. Четко. По-военному.

— Воынская спэциальность? Звание? — спросил товарищ старшина.

— Старший радиотелеграфист. Рядовой.

Щипачев испуганно ахнул.

— Не узнаете? Германия. Карибский кризис. Ну я еще вам в сапог нассал… Вспоминаете? М. моя настоящая фамилия.

— Ну ту, шу ты эм, так это и невууруженным глазум выдно, — узнавая, пробурчал И. В. Сундуков. — Чэго дубылся, кэм стал?.. Как, гувурышь, твуя фамылия, рядувуй Мы?

— Так точно! — подтвердил я. — Рядовой М. Он же Эмский, он же — Тюхин. Слышали такую песню «Доля»?

— Дуля?! — удивился Иона Варфоломеевич. — Кукая такая дуля?

Пришлось мне этому сундуку с клопами исполнить свою жутко популярную в народе песню. Потом другую, про армию. Я ему, долбоебу, прочитал даже коротенький отрывочек из «Химериады» и тут его, кажется, проняло. Товарищ старшина харкнул с высоты птичьего полета и сокрушенно произнес:

— Ну я жэ гувурыл, гувурыл, шу чэлувэка из тэбя, рудувуй Мы, нэ получытся!..

Уж не знаю, что бы я ему, гаду, ответил на это, но хлопнул, бля, выстрел, стоявший рядом с сигареточкой в руке полоротый мой друг и боевой соратник товарищ Щипачев как-то странно вдруг всплеснул руками, охнул, задохнулся, как от восторга, и упал, елки зеленые, навзничь, обливаясь героической кровью.

Стреляли, как мне показалось, со стороны Маяковской.

— Эх, какых людэй тэряем! — огорчился товарищ старшина. — Надэнь, Витек, учкы — услэпнэшь, я мстыть буду!..

Надо ли говорить, что это неожиданное обращение вот так вот запросто, по имени, словно током лягушку, пронзило меня, покойного Тюхина. Что-то, с отвычки больно, екнуло в груди, острым таким клювом торкнуло, пронзило как бы насквозь! «Шо?!! Хто там?» — не понял я, и, пошатнувшись, догадался: так ведь кто же еще — разумеется, — оно, наше второе МЫ!.. «Господи, Господи! Да неужто?!» — со свойственной Эмскому эмоциональностью схватился за грудь Тюхин, и застонал, и рухнул рядом со Щипачевым, пораженный снайперской пулей в левое межреберье.

После каждого лазерного залпа Тюхин предсмертно вздергивался. Разум то гас, то вспыхивал. Ляскали зубы. Кровавые Зловредии Падловичи плясали в очах.

— Эх, товарищ Тюхин, товарищ Тюхин! — умирая, прохрипел верный телохранитель. — Вот оно ведь как получилося!.. — он затянулся последней в жизни сигареткой и закашлял, не веря своему счастью, а когда, испустивши дух, наконец-то прокашлялся, из последних сил прошептал: — Вы это, вы берегитеся, товарищ Тюхин, окрутит она вас!..

— Кто? — захлебываясь, ужаснулся агонизирующий Тюхин-Эмский.

— Ах, да все она же, она — Даздраперма свет-Венедиктовна, каковая, откроюсь вам по секрету, вознамерилася, дорогой мой товарищ рядовой, стати нашей, товарищ Тюхин, императрицей! А что касаемо вас, то вас она, курва, хочит назначить своим моргально-оптическим супругом!..

— Мор… морганатическим?! — помертвел погибающий.

Верный телохранитель что-то еще доверительно шептал ему на ухо, но Тюхин уже не слушал. Ошарашенно соображая, он пялился в потусторонние, озаряемые сундуковскими залпами небеса, простой, как газета «Правда», не монархист и даже не дворянин…

Нет, прав, тысячу раз прав был Кондратий Комиссаров, которому я однажды по пьянке подарил сервант: «Никогда не забирай взад тобой даденного, Тюхин, — Боженька накажет!». Часы, золотые карманные «мозеры», вытащенные мной из ватника несчастного Щипачева, именно они, проклятые, стали причиной непоправимого, страшного ЧП, имевшего место в декабре 43-го года на крыше дома 1 32/34 по улице Салтыкова-Щедрина.

Когда я в очередной раз воскрес, Иона Варфоломеевич уже отстрелялся. Пышущий жаром космический аппарат, свиристя сервомоторами, убирал пушки. Товарищ старшина, весь багряный от зарева пожаров, в своей незабываемой позе — правая рука за лацканом кителя, левая — за спиной, — стоял на капитанском мостике. Тускло светились его стальные зубы. Сияли медные пуговицы и значок сверхсрочника. Поблескивали черные светомаскировочные очки на глазах.