Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

И я смотрю на нее, такую другую, совсем непохожую на ту, впервые мною увиденную через волшебные розовые очки, которые, кстати, лежат у меня в кармане, я смотрю на мою теперь уже старомодно амбивалентную и жалость комом подкрадывается к горлу. Ну и гад же ты, Тюхин! - клеймю я самого себя, - ты хоть понимаешь, что ты натворил, сволочь антипартийная?! Ведь это надо же - совратить такого чистого, беззаветно преданного идеям И. В. Левина товарища! И ведь как, чем?!.. Ну ладно бы - той самой штукой, которую тебе непонятно зачем откорректировали. Что ж - сказали бы умные люди, - дело житейское. Любовь, как известно, - зла... Но, Бог ты мой, когда непримиримость к несправедливости, урча и постанывая, меняют на вареную картошечку, пусть даже - в мундирах?! - когда творится этакое!.. Нет, вы представляете: не успеешь погасить свет, чуток пригреться, а она уже вышмыгивает из-под одеяла. Шлепают по полу белые тапочки, клацает дверца холодильника. И вот я слышу чавканье... О-о!.. "Милая, ты что делаешь?!" - "А что же еще прикажешь делать с тобой, Тюхин?! - жру!.."

О несчастная моя жрица, увы, не любви! Это ведь я, выродок, чиркнув спичечкой, зажег ритуальный огонь на кухонном капище твоего пагубного культа! Я, змей-искуситель, сказал: "Хочешь попробовать?". Господи, да разве можно забыть это, по-детски наивное, как привычка дуть в дуло после выстрела: "А это что - съедобно?". - "Это не только съедобно, это очень даже вкусно!" - "Вкусно?! А что такое - вкусно?.." И в ответ - о, Тюхин, Тюхин! - "Это когда тебе хорошо, как Померанцу, любознательная моя...".

Нет, нет мне, мерзавцу, прощения! - патетически восклицает во мне голос Эмского, на что другой мой голос - тюхинский - вполне резонно ответствует: "Да брось ты, Витюша, выябываться! Человеку кушать хочется, вот он и ест, потому как оголодал в этом своем Тартаристане еще круче, чем ты в своей Гайдарии!..". "Таки - нет или таки - да, Финкельштейн?.." - "Таки - йес", - соглашается Давид Шлемович.

- А коли так, тогда вот что я тебе скажу, многоликая моя, - говорю я, вынимая из пальчиков моей ненасытной личиночки двузубую трофейную вилку, - солдатом, лауреатом, конформистом, клятвопреступником, самоубийцей и даже замаскированным под славянофила пархатым жидом - я уже был. Пришла пора испытать на своей, чудом уцелевшей шкуре, участь полтергейста, то бишь - духа, для которого, как известно, даже кремлевская стена - не преграда. Ужасно шумного, между прочим!.. - И с этими словами я, впервые за все эти годы открыто, по-нашему, по-русски - справа налево как читал свой запрещенный Коран дядя Минтемир - перекрестился и, изо всех сил зажмурившись, боднул дурной своей головой неприступную с виду преграду...

Я лежал на паркетном полу, а по ладони моей ползла божья коровка. В голове позванивало, уши были заложены, как в самолете, а она все ползла по моей линии жизни, и было щекотно, и бешено колотилось сердце.

Это был огромный, со старинным камином и книжными стеллажами под потолок, холл. Странно знакомый, имевший какое-то необъяснимое отношение к моей скромной персоне. И эти вот часы без стрелок на камине, старинные, с двумя бронзовыми молотобойцами. И мордатый рыжий котяра, спавший в кожаном профессорском кресле. Я даже откуда-то знал, что его зовут Парамоном. Кстати, и он, зверюга, ничуть не удивился моему неожиданному вторжению, только потянулся и, выпрастав когти, зевнул.

- Марксэн хороший! - скрипуче сообщил мне сидевший в клетке попугай.

И тут взметнулись тюлевые шторы, пахнуло морем. Теплым, южным морем моего детства, такого давнего и счастливого, что, казалось, будто и не моего.

С веранды, клацая давно не стриженными когтями, вбежал каштановый коккер.

- Ах, Джонни, Джонни, - сказал я, незапамятный, - ну и где же ты, бродяга, шлялся?.. Не стыдно?..

Ему было стыдно. Сознавая свою вину, давным-давно сбежавший от меня коккер лег кверху лапами и замолотил обрубком хвоста по паркету. И тогда я встал и вынул из холодильника плошку с его вчерашним мясом.

Все мне здесь было знакомо до мелочей. Я бывал уже когда-то в этом доме, в этой стране с чудным названием - Лимония. И отсюда до моря, до Банного спуска, по которому я, рискуя свернуть шею, три раза на дню сходил на пляж, было рукой подать.

Я узнал каминные щипцы, вспомнил даже, как однажды, пытаясь прикурить, выронил уголек на вьетнамский ковер - вон оно пятнышко - и попугай заорал, веселя сборище: "Тюхин растяпа!.. Р-растяпа!..".

Я узнал телевизор "Шарп", детскую кроватку в углу, аквариум со скаляриями, большущий, зачем-то в багете, цветной снимок лемура над письменным столом, и, конечно же, сам стол - старинный, с резьбой, чуть ли не тот самый стол из того самого гарнитура великого князя К. Р. - тоже, замечу, моего коллеги и, что характерно, единственного поэта на свете, которого К. Комиссаров уважал практически безоговорочно, а напиваясь, даже цитировал. Где-то я уже видел это дубовое чудо-юдо, сиживал за ним, и, похоже, не раз. Но где, когда?..