Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

А тем временем, как-то без всякого перехода, разом - смерклось. Со свистом и гиканьем вздыбила передо мною черного коня - черная же, с черным штандартом анархо-синдикалистов в руке - Иродиада Бляхина.

- Тюхи-ин! Началось! - вскричала она. - Еду Зловредия брать!

- Какого еще Лаврентия? - не понял я. - С какой целью?

- Экий ты! - осерчала она. - Да Падловича! Да замуж!..

Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная, окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.

Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он - прежде называвшийся Шарашкиным - заговорил вдруг по-французски. Со всех концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам... Изменился к лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты, марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты - Ф-1 и РГД и прочее, прочее. Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей "Химериадой". "Бычки! Бычки!" - базланила торговавшая окурками местная мадам Стороженко.

И вообще - при ближайшем рассмотрении Шарашкин рынок оказался вдруг самым что ни на есть марсельским. Сразу за торговыми рядами, похотливо похлюпывая, покачивались прогулочные яхты чеченских миллионеров. Крикливая толпа пестрела гризетками и кокотками. Формалинчиком и не пахло. Напротив - пахло о'де колоном и чем-то еще, навеки памятным, чем были пропитаны розовенькие салфеточки, которыми воспользовалась одна моя марсельская знакомая. Случайная, разумеется. На прощанье я ей сказал: "Ты это, ты хоть адресочек дай, на всякий случай..." Куда там! Вжикнула молнией, хохотнула, фукнула в лицо колумбийской "беломоринкой" - о-ля-ля, Виктор! И вот я разжмуриваюсь, а она, шалашовка, опять поправляет как ни в чем ни бывало свои кружевные чулочки. "Вот так встреча!" - говорю я, хлопая ее по тощей заднице. И она подскакивает, как ошпаренная, хлопает бесстыжими своими глазищами: "Уот даз ит мин?!" Как будто ничего такого между нами и не было. Будто это и не я вовсе прямо из родного аэропорта рванул к знакомому врачу проверяться!.. Я смотрю ей прямо в переносицу, в лоб и эта курвочка наконец-то не выдерживает, дает слабину, искажается растерянной улыбочкой: о-ля-ля! Ага, проняло-таки! Узнала, мочалка нечесанная!.. Что-что?! Сколько-сколько?! Сто франков? Пардон-мерси, мадмуазель! Экскузе, как говорится, муа! Мы уже однажды получили свое удовольствие...

А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.

- Здорово, покойничек! - радостно воскликнул я.

Глаза у Померанца воровато забегали:

- Так вы, значит, вопрос ставите - покойничек... А аргументы есть? Ах, нету! Тогда какой же вы гуманист после этого?!

- Что верно, то верно, - согласился я, - гуманист из меня, из Тюхина, аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?

Померанец обиженно поджал губы.

- Ассортимент перед вами.

Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи: пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!

- Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? - давясь от злобы, прошипел я. - На Литейном?

- Вот какая постановочка! - оживился профессиональный провокатор. Значит, вы заявляете, что эта пуговица ваша?

- Моя!

- А зубной протез, случайно, не ваш?

- Тоже мой!

- Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш? - и с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки, открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося в моей квартире пальтеца - год в год, месяц в месяц, день в день - 20-го октября 1942 года! Мало того, в графе "национальность" в паспорточке, вопреки очевидности, значилось - "русский". Сглотнув невольный комок, я уже собрался было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил меня.

- Ну уж нет уж! - выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он. - Может, скажете и фотоснимочек ваш?

И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:

- А то чей же?!

Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:

- Ну, вообще-то, если налепить усы, брови... ежели атропинчику в глаза, ну и лоб - кувалдочкой...

- Отдай! - прохрипел я.

- Не могу - он казенный. Вещественное доказательство.

- Тогда продай.

- Ах, так вы вопрос ставите, - встрепенулся торгаш. - А раз так, раз имеет место попытка подкупа при исполнении - два миллиона!

- Чего, рублей?