Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

И с этими знаменательными словами я вытащил позолоченную бабскую зажигалочку и хлопнул ею о прилавок.

Слабая улыбочка счастья тронула его мертвецки сизые губы.

- Принес, да? Всо принес?

- Все?! Тебе что, мало моей жизни, моего паспорта, ювелирных украшений моей жены?..

- Прапыскы, - подсказал он.

- Что?! Что я еще должен тебе, сатанинское отродье, последыш сталинский?!

- Вах! - сказал он. - Шютишь, да? А дэньги?

- Деньги?! Какие еще деньги?

Он зацокал языком:

- Нихарашо, дарагой! Парашочки брал? Брал. Дэнги платил? Нэт. За табой долг, дарагой...

О, знали бы вы какой это был удар для меня, Тюхина! Могло ли быть что-либо еще более постыдное и непростительное для истинного лемурианца, чем нарушение Самой Первой, основополагающей заповеди Учения, которое и начиналось-то с фразы: "В начале было Слово, но недолго, ибо Слово подменил Долг".

В глазах у меня привычно помутилось. Колени, тупо нывшие от постоянного на них упадания, задрожали.

- Сколько? - чуть слышно прошептал я.

- Сам знаишь!

Увы, ну конечно же, я и понятия не имел. Я только лишь смутно догадывался.

- Часы хочешь? Золотые, идут...

- Идут?! - удивился он. - Куда?

- Тогда бери паспорт. Тебе же нужен твой паспорт?

- Типэр нэт.

- Может, челюсть? Веселая, сама поет...

- Всо шютишь и шютишь, да?

- Ну тогда чего, чего тебе, подонку, надо?

- Слюши, ти умный или дурак?

- Сам не пойму.

- Лымон каму нада, мине?

- У тебя есть лимоны?!

- У миня всо есть.

- Почем? - вспотев, спросил я.

- Нипачем, бисплатна, - и снял, сволочь, маску и гадко, совершенно недвусмысленно подмигнул мне. - Толка скажи "да", абними-пацилуй и всо тибе будит!

- Ты что, ты это... ты очумел, что ли?! - до глубины души потрясенный, прошипел я.

- Паркуа па? - голосом покойного Воскресенца вопросил мерзопакостный трансмутант. - Так ты, значит, вопрос ставишь: не превысил ли я своих поползновений? Но целовал же ты товарища Кондратия Комиссарова?

- Так ведь это же на кладбище, это же - в лоб! - вскричал я.

- Ну что ж, тогда поцелуй меня... в лобок! - ответил он целомудренным голосом Идеи Марксэновны.

Выхода у меня, как вы сами понимаете, не было.

- Эх, да чего уж там! - горестно вздохнул я. - Как говорится у нас, у экс-русских: "Долг платежом красен". Закрой, дорогой, глаза...

И он, дурачок, оказавшийся при ближайшем рассмотрении никаким не коварным чеченцем, а некоей совершенно ничтожной, недостойной даже имени собственного, политической фигуркой, оборотнем, поначалу пощеголявшим в революционерах, переметнувшимся в ортодоксы, а потом и вовсе черт знает куда, чуть ли не в камюнизм, он, гнида, закрыл свои нагловатые, навыкате, моргальники, он блаженно зажмурился, а я, Тюхин, бережно взял его за волосы и, потянув голову назад, как располовиненный арбуз, приоткрыл жуткую, от уха до уха, рану. "Господи, прости меня, грешного!" - прошептал я и, выдернув зубами чеку, сунул сталинскую лимонку в его темную, дурно пахнущую душу...

И на веки вечные, без срока давности, ибо стрелки на часах отсутствуют за ненадобностью! Вы слышите, где бы мы ни были, и сколько бы раз не умирали!..

Спокойно, без паники, господа! Душераздирающее повествование близится к неизбежной фините. Еще три Иродиады, сменяя одна другую, проскакали мимо, пока я не добрался наконец до своей фазенды. Все это время я искал трехэтажный особняк американского мультимиллионера, нашел же, как в пушкинской сказке, белую, из самана, то бишь говна, хасбулатовскую саклю с верандой, опознать которую мне удалось лишь по терему Веселисы. Нимало удивившись этому очередному фокусу пространственно-временного континуума, в просторечьи называвшегося Лимонией, я стряхнул с себя пыль странствий и, войдя в дом, сообщил моей хорошей:

- Увы, увы! Как и следовало ожидать, никаких лимонов тут нет и в помине!..

Ах, ну конечно же, ну разумеется, это была всего лишь шутка. Я стоял перед ней с целым ящиком взятых в качестве трофея цитрусовых. Но розыгрыш, к сожалению, не удался!..

По сей день он звучит в моих ущах - ее пронзительный вопль: "Люблю! Люблю!". До сих пор в глазах моих ее перекошенный страстью лик, ее воздетые, на фоне ковра с ружьем, руки, ее воспаленный, обожающий взор. Пожалуй, впервые в жизни я стал объектом чувства, сравнимого по силе разве что с ненавистью.

- Уйди, убью-уу! - вскричала она в третий раз и тут уж я не ослышался. Проклятые лимончики так и посыпались на пол.

- Голубушка, крепись! - пролепетал я. - Ну что же поделаешь, если к счастью только один путь - через кровь, через тернии, через мучительные и долгие страдания!..

- Фашист! И-изверг! - пытаясь дотянуться до бельгийской двухстволочки, взвизгнула Мария Марксэнгельсовна.

Что-то невообразимое, неописуемое творилось внутри ее титанического чрева. Будто трубы смертельной битвы трубили там отступление по всей линии фронта. Ошеломленный, я зажал двумя пальцами нос. Один-единственный звук исторгся из груди моей.

- О! - сказал я. Но этого было достаточно.