Без труб и барабанов

В новой реальности, куда негаданно попала Татьяна Александровна в начале девяностых, принято было думать, что свобода равняется деньгам. Она и думала послушно — в составе прочего электората. Но теперь смотрела на Ольгу, и не сходилось — даже тут не сходилось. То есть свобода была равна деньгам — если речь заходила о географической свободе или о свободе обладания предметами и услугами. Но это было снаружи — а внутри? Разве невозможность дальнего перемещения или покупки свиного эскалопа по четыреста рублей за кило — это была уже полнейшая тюрьма? Ну нет же! Уж в этом Татьяна Александровна могла быть уверена. Во времена оны была у нее и должность, и доход — тогда она сама выбирала малое, отказываясь от самого намека на избыток. И даже если делала это не искренне, а немножко напоказ — как будто кто-то следил за ней, каждый шажок расписывая и подсчитывая суммарный балл, — все-таки это был личный выбор… вот и батюшка в церкви ее за такое поведение всегда хвалил, называя ласково «стихийной христианкой»…

От подобных мыслей хотелось плакать. Это они не давали спать по ночам, а вовсе не Ольгино присутствие в доме. И от этого понимания, что сестра ничем перед ней не виновата — и никто не виноват, — еще горше хотелось, чтобы она поскорее уехала. Татьяне Александровне чудилось, будто и Ольга чувствует и оценивает разницу между ними. Оценивает и… смеется? Именно что смеется! Она бы на ее месте уж точно посмеялась. Слабости и глупости человеческой — в первую голову.

Она думала и думала об этом, и злилась все сильнее — на скандинавские палки, на абрикосы эти дорогущие… ну хоть бы спросила, прежде чем покупать, а можно ли человеку абрикосы, у человека, может быть, сахар высокий или язва желудка… но ведь нет — дались ей эти абрикосы, носит и носит… конечно, они вообще-то вкусные, но в принципе! А пуще абрикосов раздражал рюкзачок с ублюдочной собакой. Разве она, Татьяна Александровна, позволила бы себе нацепить на спину эту карикатуру и пойти вот так в город? Взрослая женщина?! Практически старуха?! Да никогда! Она бы и Женьке не позволила, будь ее воля, с этой собакой ходить! Только Наташка как рот откроет да как заорет: «Не тронь ребенка!» Умные все. Свободные. Никаких им в жизни ни приличий, ни правил, ни авторитетов. Об одном удовольствии думают.

В какой-то момент обида сделалась нестерпимой. Накатила, как большая волна, — впору захлебнуться. Надо было плыть, подняться над водой и глотнуть воздуху.

Татьяна Александровна выглянула в коридор. Наташка сидела, уткнувшись в ноутбук, Женька гоняла своего электронного мальчика — только в ванной шумела вода. Не включая света, на цыпочках подошла к вешалке, протянула руку. Взяла проклятые палки, прислоненные в темном углу. Примерилась. Что же все-таки Ольга в этом находит?

Мягкие рукоятки удобно легли в ладони. Палки оказались легкие, почти невесомые. Сделала три шажка, от двери и до старой тумбочки — туп-туп-туп. Идти было удобно. А впрочем, ничего особенного — просто дополнительная опора и все. Слезы покатились по щекам. Да будьте вы прокляты со своими палками! Со своей скандинавской ходьбой! Со своей свободой — внутренней и какой угодно!

Она тихонько поставила палки на место и вернулась в кухню. Села на тахту, обиженно ткнула кнопку телевизора и стала смотреть новости. Новости ее успокаивали — там ни слова не было о счастливых людях.

Все кончается. Окончился и этот кошмар. Последний день пойман был в кружок, и Ольга, собрав чемодан, отправилась в Кралупы. Наташка вызвалась провожать, Женька увязалась за ней. У них это называлось «поехать в город». Татьяна Александровна осталась дома одна.

Квартира, в последний месяц такая тесная и суетливая, вдруг замерла, как будто в ней села батарейка. Тишина, которой так ждала, неожиданно дала не покой, а чувство тревоги. Она звенела на одной пронзительной ноте — и уж хоть бы вышибалы позвонили, что ли, но и те притихли, дня три не было от них вестей. Она позвонила Наташке на мобильный.

— Едем! — раздраженно буркнула Наташка в трубку. — Не трать деньги! Посадим тетю Олю в самолет, я тебя наберу. — И отключилась.

В машине слушали музыку и смеялись. А здесь лишь хлопала форточка в освободившейся детской. Татьяна Александровна с трудом забралась на стул, заперла форточку. Выглянула в окно. У подъезда сидела при полном параде неизменная троица. Маринка на днях сделала завивку и нарядилась в обтягивающую майку со стразами, подружки завели себе вьетнамские брюки. У старшей вместо косынки была теперь панама в стиле «милитари». За спиной у них, широко обняв спинку скамейки, стоял Тимофеич, местный слесарь. Он был вдовец, и вся троица с ним немножко флиртовала. Наглый тип, Татьяна Александровна не любила его.

Сквозь закрытую форточку не было слышно, о чем говорят внизу. Но что-то веселило компанию. Они смеялись — уж не над ней ли?

И такое вдруг взяло ее зло, такое накатило одиночество, бессилие такое...