Без улыбок

Раз, подходя к раздевалке, я услышала разговор двух гардеробщиц:

— Я больше люблю вешать, — сказала одна.

— А я — подавать, — отвечала другая. — Подавать интереснее.

И я подумала: в самом деле, что интереснее? Пожалуй, все-таки подавать. Я тоже больше любила бы подавать. Радость какая-то тронула меня: и чего я боюсь? Много интересного есть на свете, кроме науки.

Я подошла к барьеру и отдала пальто той, что больше любила вешать.

— Чтой-то вы похудали с лица, почернели, — сказала она. — Горе, может, у вас какое?

— Так, неприятности, — ответила я.

— А вы не поддавайтесь, — сказала другая, бойкая. — Я вот всегда так. Ко мне горе, а я его по мордасам.

— А у вас какое горе?

— Сына посадили. Шофером работал, человека сбил. Шел человек, пьяный как зюзя, прямо под колеса и готов. А сыну подводят, что виноват. Алкоголь в нем нашли. Пива с утра выпил, вот и горе.

И в самом деле, горе. А я-то...

— Ну-ну, — сказала я ей, как мне Лысый, — не печальтесь, может, и обойдется.

— Дай-то бог. Устала я куражиться, сил нет.

В эту ночь мне опять снились стервятники. Они, как полагается, толпились у трупа. Один из них, самый главный, на розовых ногах, что-то очень уж долго не уходил и внимательным, грустным глазом смотрел на меня, как бы по-своему сожалея. Я по-прежнему была трупом, но и стервятник был жалок, и его глубоко рассеченное, волочащееся по земле крыло казалось траченным молью. Мы расставались неохотно, но что делать, меня звали к телефону, и я проснулась.

И в самом деле, звонил телефон, видимо, уже давно. Я подошла, но поздно — короткие гудки. Кто бы это мог звонить в такую рань?

Я взглянула на будильник. Скотина, проспал! Без четверти девять. Вот тебе и новая конструкция. Спеша, я оделась и сбежала по лестнице — лифт не работал, черт побери их обоих с будильником. Шел дождь. Улица была полна зонтиков. По лужам, возникая и лопаясь, прыгали пузыри. Один огромный, прямо-таки королевский пузырь, держался долго-долго, но лопнул и он. В автобусе пахло цветами. Чей-то большой мокрый букет упирался мне прямо в щеку. Люди были веселы и дружелюбно толкались.

Старинный подъезд Института встретил меня мокрыми фонарями. Вокруг каждого колпака стоял ореольчик из скачущих капель дождя.

По коридору навстречу мне шел Обтекаемый, и — о чудо! — на лице его была улыбка. Поравнявшись со мной, он остановился.

— Поздравляю вас! Вы, конечно, уже читали?

— Нет еще, — ответила я.

— Все-таки правда всегда возьмет верх, — сказал он, влажно сияя, точно омытый дождем.

— Несмотря на все ваши усилия.

Он погрустнел.

— Вы ошибаетесь, М.М., уверяю вас, вы ошибаетесь! Я лично всегда вас защищал. Спросите кого угодно.

Тут я взорвалась:

— Мне не надо никого спрашивать. Я и сама все про вас понимаю. Вы мне ясны как на ладони. Видите?

Я протянула вперед ладонь. Он вежливо на нее посмотрел, ничего не понимая.

— Ха! — сказала я горлом. — Жалкий трус! Вы думаете, что можно всю жизнь просидеть между двух стульев? Ан нет! Помяните мое слово, вас еще стукнет. И когда это случится, у вас не будет даже того утешения, что вы вели себя честно.

Он побледнел.

— Вы не понимаете, М.М., — начал он бормотать, — вы еще очень многого не знаете... Все не так просто! К сожалению, я не могу вам всего сказать... Да, кстати, вы слышали о...

Он назвал фамилию Кромешного.

— Что с ним? — грубо спросила я.

— Только что звонила его жена. Инсульт...

Я ответила не сразу. Мне было сложно.

— Эх, не того, — сказала я и отошла.

Обтекаемый, в полной растерянности, стоял, качая головой, и таким, качающим головой, исчез из виду.

Навстречу мне шли люди и улыбались.

Человек — улыбка.

Человек — улыбка.

Все не так просто.