Без Вечного Синего Неба

К примеру, похороны, горестные минуты, их не избежал никто. С утра в селение, где случилась беда, приходит вся округа. Каждого накормят, разместят. Ровно в половине первого вынесут покойника, мулла прочитает Коран, пройдет молитва, на ней будут присутствовать только мужчины. Потом они столько-то дней будут ходить на кладбище. Слова – это скорее напутствие живым, мулла призывает забыть обиды на покойника, простить его грехи и долги, он призывает стать добрее, остерегаться пороков – иначе плохо будет на том свете. Вот, пожалуй, и весь обряд, за каждое действие в котором платят деньги.

Отпустить человека в мир иной теперь стоит дорого. Никогда не забуду в этой связи слова одного старика.

– Что там рай?! – воскликнул он. – Если так себя вести будем, и ворота ада перед нами закроют.

Свадьбы и те потеряли прежний смысл – тогда их играли, сейчас высиживают. Главный человек на свадьбе – бухгалтер, он заносит в тетрадь, кто и сколько принес. Ту тетрадь молодожены будут всю жизнь хранить, сопоставлять, кто и как к ним относится. Заплатил деньги, поел-выпил, вот и вся свадьба. «Где купил?», «Где достать?», «Бабки, бабки» – только и слышишь за столом. Обижайтесь не обижайтесь, мне стыдно за наши новые обычаи, говорю о том открыто.

Слышал я где-то, в Табристане или даже во всей Кавказской Албании был обычай: пастух поворачивал в ножнах кинжал, чтобы злой дух не трогал отару. Одно движение. Говорят, помогало. Честное слово, помогало. Значит, нужно и нам что-то повернуть в себе, чтобы открыть глаза и просветить душу, для этого я и пишу свои книги.

Табасаранский район, Дагестан, 1990 г.

По дороге на Чермен. Штрихи одной войны

Поначалу казалось, что в Осетии какой-то праздник… Не по-будничному пустое шоссе тянулось вдоль железной дороги, за окном вагона оставались поселки, в них тоже не было признаков будней, жители сидели дома, будто готовились к торжествам. Даже мальчишки и те куда-то делись с улиц. Лишь утки и коровы вольничали в то утро в осетинских поселках.

Несколько раз видел пожилых людей, вскапывавших огороды, но делали это они осторожно, украдкой, чтобы никто из соседей не увидел и не осудил. Никто же больше не работал… Оказывается, не работают не только в дни праздников, в дни войны тоже. Начало ноября 1992 года здесь выдалось именно таким – военным.

Я никогда в жизни не видел, как начинается война. А начинается она почти по – праздничному – сбивается привычный ритм жизни. И все. Внешние перемены и замечаешь поначалу. Они, те перемены, за окном, зримые, все остальное – пока эмоции. Эмоции – разговоры соседей по купе и сводки по радио. Эмоции – вооруженные группы мужчин на перронах станций. Даже бетонные ряды на шоссе, и они – эмоции, потому что ты видишь их словно на экране телевизора. Ты еще далек от них, ты остаешься в стороне, в теплом, уютном вагоне скорого поезда.

Лишь после первых шагов по перрону Владикавказа я почувствовал себя участником новой жизни, которая уже началась здесь. Проверка документов, сизая дымка над городом, запах пожара, время от времени где-то ухающие снаряды. Война. Ехал писать этнографический очерк о древних аланах, а попал на войну… Щедра «перестройка» на новые впечатления.

Пока подъезжали к городу, наверное, не я один тайно терзался мыслью – как лучше: лежать или стоять при обстреле поезда? Из-за любого куста могли послать букет свинца от «господина Калашникова». Однако никто из пассажиров не прятался, никто ни о чем не спрашивал, а все липли к окнам, пытаясь разглядеть в придорожных кустах засаду. Люди не знали, как вести себя на войне. Не научились.

Уже на перроне, перед выходом на вокзальную площадь, лихие ребята-гвардейцы с автоматами наперевес вглядывались в лицо каждого приезжего, надеясь выявить среди нас врага. Но какие мы враги? И с каких пор мы вдруг стали врагами? Жители одной страны, все одинаковые в правах. Внешне, по крайней мере. Особенно осетины и ингуши, они лицом похожи друг на друга… Чему удивляться – соседи, живущие здесь со времен Кавказской Албании.

Гостиница «Кавказ», где загодя – еще до войны! – я заказал номер, стояла на границе «ингушского» Владикавказа. Город в советское время разделили надвое, где проходила тайная граница, знали все. Потом, после 1944 года, когда репрессировали ингушский народ, о той границе вроде бы забыли. Сейчас вспомнили, и кое-кто пытался восстановить ее.

И она тут же появилась, эта граница непонимания, я убедился в ее реальности первой же ночью. Вернее, до комендантского часа, когда отправился раздобыть себе еду. (Буфет и ресторан в гостинице не работали, магазины в округе были закрыты, а и вправду, чем не праздник?) Ходил по пустынной улице, не ведая, что хожу по приграничной полосе, на которой не выставлены знаки.