Без вести...

— И ты туда же, неблагодарная собака. Я тебе дал работу, а ты готов зацапать мои плантации? Вон отсюда, черная скотина, чтобы духу твоего не было!

Утром Чарли нашли повесившимся. На теле у него были бурые подтеки, из-под волос к левой брови стекала тоненькая струйка крови.

Вокруг стояли люди. Стояли, опустив головы. Кто-то с грустью сказал: — Перед тем, как повеситься, он, видно, долго избивал себя палкой...

Батраки понимающе переглянулись.

Появление грязной клеветы в «Новом русском слове», злая схватка с Глущаком, быстрая расправа с Чарли, основательно встряхнули Иннокентия, напомнили о его действительном положении. К нему вернулись осторожность и тревожные сомнения.

В приемной у хозяина Иннокентий встретился с Глущаком. Ему был нестерпимо отвратителен этот человек. Он остановился у порога, не зная, входить ли.

Заметив его смущение, Лилиан Нильсон вышла из-за стола, пригласила присесть.

Джексон стоял у окна. Кивком ответил на приветствие, уселся в кресло.

Каргапольцев и Глущак, который тоже вошел в кабинет, стояли возле стола.

— Вы по-английски не разговариваете, я пригласил господина Глущак быть нашим переводчиком.

Глущак перевел.

— В его присутствии я отказываюсь разговаривать, — отрезал Каргапольцев.

— Откуда такая строптивость, господин Кенти?

— Я не доверяю этому мерзавцу.

— Он не доверяет мне, — перевел Анджей.

— Но другого человека нет.

— Пригласите Григория Кузьмина. Вашего рабочего.

— Я согласен... Вы, господин Глущак, свободны, а вы, — он метнув взгляд в сторону Иннокентия, — подождите в приемной.

Было видно, что с Анджеем вот-вот случится нервный припадок... Но Джексон и не думал щадить его самолюбие: ему хотелось вызвать Каргапольцева на откровенную беседу. Не часто ведь приходится сталкиваться с живым коммунистом. Может, удастся вызнать что-нибудь важное, а потом выгодно использовать...

Злоба у него заметно ослабла. Когда Иннокентий и Григорий вошли в кабинет, Джексон, к удивлению, встретил их весьма любезно, провел за портьеру, пригласил к столу и наполнил фужеры. Каргапольцев залюбовался игрой золотистых лучиков. Перехватив его взгляд, Джексон пояснил:

— Испанский мускат... Попробуйте.

Григорий выпил, Иннокентий же едва коснулся губами: догадался, что любезность Джексона неспроста...

— Вы давно в Штатах, мистер Кенти?

— Меньше двух месяцев.

— Ваше впечатление? Вы побывали во многих странах, можете сравнить... Богатая у нас страна? Богаче, чем Россия? Вы затрудняетесь? Ну, возьмем за основу уровень жизни населения?

— Перед войной народ на моей родине стал жить хорошо, а как живет сейчас — не могу сказать.

Наступила неловкая пауза. Джексон принес сигары.

— Скажите, мистер Кенти, вы верите, что коммунисты могут дать народу такой же комфорт?

— Верю, господин Джексон.

Мистер Джексон, видимо, не ожидал столь откровенного и твердого ответа.

— Вы коммунист, мистер Кенти?

Каргапольцев задержался с ответом... И вдруг у него возникло желание сказать ему правду в глаза и показать, что и он, и сидящий рядом Григорий тоже гордые люди.

— Хотел быть коммунистом, — произнес наконец он и смело встретил взгляд хозяина. — В партии не состоял, а коммунистом всегда себя считал.

Терпение хозяина, очевидно, кончилось, разговор принял другое направление.

Джексон высказался в том смысле, что не позволит вести на его плантациях коммунистическую пропаганду. Разъяснил, что намеревается передать дело Каргапольцева в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, но не хочет платить злом за зло.

— Получайте расчет у мэнеджера и убирайтесь отсюда. Чем быстрее, тем лучше!

Переводя эту фразу, Кузьмин от себя добавил, что и верно пора уносить ноги, пока голова цела.

— Ничего, Гриша, два раза не умирать, а один раз не миновать...

Мэнеджер не заставил долго ждать. Немедленно произвел расчет, удержав доллар на похороны Чарли. Тут и Кузьмин не выдержал, проговорил по-русски:

— Убить человека деньги нашлись, а похоронить, видно, не на что.

Они вышли. Григорий спросил, какие теперь планы.

— Черт его знает, опротивело все. Не знаю, куда податься...

— Ладно, пошли. Соберем твое имущество, и перенесем в мои хоромы, а там обсудим.

Глущак дома что-то подсчитывал, не проронил ни единого снова, лишь украдкой следил за ними. Когда же Иннокентий и Григорий ушли, перекрестился.

Много бессонных ночей пережил Николай Огарков в своей жизни, но эта ночь отличалась от прежних. Раньше все казалось проще: в кромешному аду найти хоть маленькую возможность уцелеть, не замарать руки кровью и грязью, которых вон сколько вокруг... Ведь далеко-далеко, за плотным грязно-коричневым туманом осталась совсем другая земля, своя, родная. Раскидистые ветлы и белоногие березки. Вязовка.... Милая, горькая Вязовка, милое, горькое детство. Неизгладимая любовь к местам, где родился и рос, где научился любить и ненавидеть, была той силой, которая помогла ему удержаться...

Все началось с недавнего утра. Его удивила и насторожила необычная приветливость командира роты Рогожина.

— А, Николай, проходи, проходи. Присаживайся, — приговаривал капитан, предлагая ему стул.