Без возврата (Негерой нашего времени)

Он сидел на краешке кресла — сгорбившись, локтями опершись на колени, — и медленно, устало курил, роняя пепел под ноги в ветвистую раковину. Чувство было — кончается жизнь… кончается его долгая, привычная, наполненная радостями, огорчениями, работой, любовью жизнь, и впереди его ждет или смерть (как и почему в тридцатисемилетнем возрасте к нему придет смерть, он не знал: инстинкт самосохранения в нем был силен и о самоубийстве он никогда серьезно не думал, — но чувство близости, возможной близости смерти было), или — что было тоже непонятно ему в динамике (как это произойдет?), но ясно, образами синюшных бродяг на площади Трех вокзалов, виделось им, — его ждет малочеловеческое, голодное и бездомное существование, когда его, Андрея Ивановича, уже, вообще говоря, не будет — будет какой-нибудь “Дрюня” или “Ученый”, совсем другой человек… Ему стало страшно, и, наверное, это хоть чуть-чуть встряхнуло его. “Зачем ждать до утра? — угрюмо подумал он. — Зачем я вообще принес эту птицу?…” Он докурил, поднялся и открыл балконную дверь.

Уже смеркалось, и неподвижные листья деревьев были цвета темно-зеленого бутылочного стекла. Птенец продолжал хрипло, противно кричать, выпадая в сторону Андрея Ивановича головою. “Как его такого нести? Крик на весь дом… крик, грязь, вонь, мухи…” Андрей Иванович постоял с полминуты, страдальчески сморщив лицо, и пошел, едва передвигая ноги, на кухню. Когда он миновал открытую дверь столовой, Лариса раздраженно спросила:

— А мы с Настей будем сегодня спать?

— Сейчас…

На кухне он взял полбатона хлеба и возвратился к птенцу.

— Кр-р-ра! кр-р-ра! кр-р-ра!…

— Да заткнись ты, черт бы тебя забрал!

Опустившись перед кричащей коробкой на корточки, Андрей Иванович взмахом руки отбросил несколько крупных, тяжелых, как ягоды, мух, отломил от батона кусок и грубо сунул его в трепещущий влажный горячий зев. Крик захлебнулся. Андрей Иванович, не обращая внимания ни на размеры кусков, ни на частоту своих однообразных движений, продолжал механически, даже не глядя вниз, с каким-то злобным, мстительным удовлетворением отрывать и совать кусок за куском — как в пустоту, — а птенец, взлаивая и по-человечьи икая, глотал, глотал, глотал, глотал… Андрей Иванович искрошил бы все полбатона, но в очередной раз хлеб в его пальцах, вместо того чтобы привычно сорваться вниз — как будто его увлекло разрежением, — на что-то наткнулся. Андрей Иванович посмотрел: вороненок сидел (или, вернее, лежал, и Андрей Иванович сразу вспомнил, что он не может ходить) с раздутым по-пеликаньи подклювным мешком и разинутым клювом, из которого торчал рыхлый сегмент хлебного мякиша. Андрей Иванович остановился. На коробку тут же слетелись мухи, и он начал их отгонять.

В невидимом за балконным парапетом дворе было по-вечернему тихо. Приглушенно звучали одиночные голоса, тренькал звонок детского велосипеда, где-то по соседству негромко газовала машина… Птенец полежал с минуту, видимо, передыхая, потом вытянул шею и задвигал взад и вперед головой. Торчащий наружу кусок упал, остальные, поочередно выталкиваемые в клюв, один за другим проглотились. Клюв схлопнулся; по его уголкам пролегли аристократические надменные складки. Андрей Иванович сел рядом с птенцом на порог и достал сигарету.