Безбашенный (СИ)

Блядь, — какая моя, на хрен! Что я несу? Я для нее — мимолетное развлечение, постыдная игрушка, грязная тайна, которую легко от всех спрятать, — ну, естественно, судя по уровню ее жениха, наши дороги никогда не смогут пересечься. И сейчас я, как клоун, буду развлекать ее и их окружение! Это пиздец…

Впиваюсь руками в волосы, дергая их до боли. Чтобы через эту легкую боль хоть немного очнуться, прийти в себя!

На хрена тогда? На хрена все эти «люблю»? На хрена «ты лучшее, что было в моей жизни»?

Блядь, — так бы и написала, — прости, Антоха, я просто хотела повеселиться перед свадьбой. Ощутить внутри себя другой член, почувствовать разницу. Срать мне на тебя и на твои чувства, и вообще — у меня жених есть. Так что подавись и закатай губу.

Я б тогда — не искал.

Больно бы было, — пиздец, как больно, — но хотя бы понял, кто она на самом деле. А так…

Блядь, — сердце раскурочивается, разваливается на рваные куски, — потому что так и стоят ее глаза перед мысленных взором, так и вижу эту любовь в них, совершенно пьяных, и голос ее набатом гудит в висках…

С ним так же?

Так же пьянеет и комкает простыни? Так же рвет ногтями его кожу на плечах и спине?

Блядь, — это становится почти навязчивой идеей, — один порыв сейчас — подойти к заказчику и рвануть на нем рубашку, чтобы в этом убедиться. Чтобы увидеть на нем рваные следы ее ногтей.

Они свежее, чем мои? С сегодняшней ночи, в которой я, как собака, свернувшись калачиком под дверью, вздрагивал от каждого шороха, как идиот, ожидая, что она появится снова? А она в этот момент полосовала ЕГО спину, выкрикивая его имя, извиваясь в оргазме?

Глава 48

— Антон? — тревожный голос Эда заставляет меня вынырнуть в реальность. — Тебе плохо? Скорую, может? Брат, ты меня пугаешь!

— Нормально все, — сжимаю челюсти так, что зубы начинают трещать. — Все нормально, Эд. Правда. Начинаем.

— Да ну на хер, — какое нормально? Тох, я вытяну, ты пойти присядь. Если лучше не станет, — реально скорую вызываю.

— Нормально, сказал, — подымаюсь, сжимая и разжимая кулаки.

Что ж, — каждый должен знать свое место.

Мое — быть шутом для чужой невесты. И не только на сцене, на празднике — но и по части чувств. Пойду отрабатывать свою роль.

Решительно отстраняю Эда и первым выхожу на сцену, натягивая на лицо привычную улыбку.

— Добрый, добрый, добрый вечер, дамы и господа! — весело звучит на весь зал мой голос, тут же утопая в аплодисментах. За натренированным весельем не слышно яда, который меня убивает с каждым взглядом на нее.

Мочу какие-то шутки отработанным зажигательным голосом, кривляюсь, как самый настоящий клоун, — все взрываются хохотом и аплодисментами, а сам, блядь, — варюсь в котле с кипящей смолой, которая убивает и изнутри и снаружи.

Блядь, — ничего, кроме нее, не замечаю!

И замкнулся бы в этой боли, которая живьем с меня кожу сейчас сдирает, понимая, что боль эта — только моя, что моя прекрасная леди на деле оказалась просто пресыщенной дешевой девкой, которой острых ощущений напоследок захотелось, — но, блядь, — не могу!

Не могу, — потому что тогда бы она меня и не заметила, продолжала бы смотреть горящим фальшивым взглядом на своего жениха — такие ведь не любят, не умеют, на хрен, любить!

Так почему она дергается сразу же, как только слышит мой голос? Вспыхивает и глаз все время от меня не отводит, а ее грудь в полуоткрытом платье поднимается так высоко и так часто, что я даже отсюда, кажется, слышу, как судорожно сейчас стучит ее сердце!

Что это? Страх разоблачения? Боится, что ее жених все узнает о ее мимолетной интрижке? Или?

Блядь, — я выдаю, наверное, желаемое за действительное, — или совсем, на хрен, уже окончательно с ней помешался!

Потому что глаза, блядь, — они врать не умеют!

А в ее глазах я будто вижу отражение себя, — раздирающую пронзительную боль и любовь, которая искриться, причиняя еще больше боли… И какое-то убийственное отчаяние…

Она одна не смеется, — растянула губы в резиновой неживой улыбке и так и замерла.

Не соображаю, не вижу никого, кроме нее, кроме ее глаз, и, блядь, сплетенных с Асколовым рук, которые лежат на ее коленях.

Не понимаю смысла того, что выкрикиваю вслух, — это просто какие-то механические звуки, которые я выдаю просто на автопилоте, на автомате, кажется, перемешивая написанную для этого вечера программу с другими выступлениями, превращая все в смешанный коктейль.

Но это все, блядь — неважно.

Не важно, — понравлюсь я сидящим за столами людям или нет.

На хрена мне теперь эти бабки, этот успех?

На хрена, — если сердце вырвано и его теперь добивают, сжимая и выкручивая, эти их переплетенные руки?

— Я ведь люблю тебя, — кричу ей глазами, душой, сердцем этим полудобитым. — Люблю больше жизни! Ты — моя жизнь, Мира! Ты! Я ведь подыхаю сейчас на этой сцене под громкое ржание жующих салаты морд!

И мне кажется, что она слышит, что разбирает каждое слово, что ее глаза в ответ орут мне о той же любви, которую я видел там, у себя дома, в пустой комнате универа, на Побережье…

Блядь, — ну это же не может быть правдой!

— Зачем? Зачем все это было? — я полыхаю отчаянным непониманием!