Безбожный переулок

Ферма улеглась между двух холмов – как кошка. Небольшая, ладная, полная жизни. Не то дремлет, не то присматривает себе кузнечика пожирнее. Пока не прыгнет – ни за что не разберешь. Два дома – большой и поменьше. Видно, для гостей. Синий прохладный прямоугольник бассейна. Сад. Виноградник, неторопливо, с прямой спиной, поднимающийся по склону. Может, агритуризмо. А может, просто богатые люди живут. Какие-нибудь римляне или миланезе. Но лучше бы, конечно, англики. Вот уж таких идиотов, как англики, свет не видал. Платят сколько попросишь. И хоть на голову им насри. Воспитанные, блин.

Хохлы проехали между кипарисов, пунктирно показывающих дорогу к главному дому. Стрекотала газонокосилка, солидная, дорогая, на желтых колесиках. Gianni Ferrari. Под навесом отдыхал горбоносый мини-трактор. Из грубых терракотовых горшков перли, переливаясь через край, крупные, разлохмаченные розы. Богатое хозяйство. Может, и работа какая найдется.

Хохлы посигналили деликатно – и газонокосилка тотчас смолкла. Голый по пояс мужчина спрыгнул с нее и пошел к воротам, вытирая ладони о старенькие джинсы. Волосы почти белые от солнца, а может, седые. Не поймешь. Твердое лицо. Твердые мышцы на темных от солнца прямых плечах.

Хозяин. Сразу видно. Свободный человек.

Хохлы вышли из машины, на всякий случай заулыбались униженно. Их итальянский оказался не так уж плох, да, деревянный славянский акцент, но зато почти все артикли на месте. Даже определенные. Нет. Работы здесь нет, к сожалению. Но зато вы можете выпить воды. И ваша машина тоже. Похоже, ей это нужно не меньше, чем вам. Колодец – вот тут. Нет, это «фиату». Вам я принесу из дома.

Огарев вошел в кухню – прохладная пористая плитка под ногами, дубовый громадный стол. Хлеб и чеснок. Соль и перец, мед и молоко. Вода из-под крана, которую можно пить. Воздух, пригодный для жизни. Обитаемая планета. Он набрал полный кувшин, глиняный, гладкий, родом из города, с той улицы, что сворачивает прямо к площади, на которой перестали казнить всего двести лет назад. Паола, пухлая, смешливая, сама вылепила этот скудельный сосуд и сама расписала – вот, видите этот кривой рукотворный цветок, эту синюю завитушку на гнедой обожженной глине. Они все отсюда родом – Паола и ее глина, и этот кувшин, и сын Паолы, Томазо, тоже пухлый, смешливый, умеющий принимать кредитные карты (очень сложно, Паоле вовек не научиться!) и терпеть материнскую любовь. Скоро закат, конец торговле, и Томазо вырвется наконец из лавки, опостылевшей за тысячу лет, оседлает под причитания матери пестрый скутер и рванет на дискотеку, крутить задом под вечнозеленую «феличиту», взрослеть, перемигиваться с надменными девчонками. Огарев разрезал лимон, выдавил в воду. Оторвал пару листков с живущего на окне базилика, размял в пальцах. Пахло жизнью. Все как ты мечтала, Маля. Все как я мечтал.

Июль. Италия. Ферма. Солнце. Толстой. Набоков. Белль.

Вы бы видели, друзья, какая у меня уродилась капуста.

Хохлы выпили по полному стакану. И еще по одному. Вкусно. Не голодные? Нет. Из последних сил – вежливо. Достоинство нищих. Огарев сходил в дом еще раз и принес им по ломтю пресного хлеба и круг перченой оранжевой кабаньей колбасы. Оливковое масло, зеленое. Пахнет травой. Горячие, пряные, совсем кубанские на вкус помидоры. Как в детстве.

Спасибо, хозяин.

Я не хозяин. Я здесь просто работаю.

Отвернулся, чтобы не видеть, как они приуныли. Даже жевать перестали. Работяги, небритые, неудачливые, уже, к сожалению, немолодые. Блудные православные души в католической легкой стране. Не повезло. Шли бы вы в протестанты, парни. Не пришлось бы искать работу. Она бы сроду от вас не ушла, так и вертелась бы рядом, словно собака, мечтающая о подачке. Да, не повезло. Даже не вам. Предкам вашим, что ушли когда-то из этих благословенных краев. Неудачники они были. Наши предки.

Огарев закурил, прищурился, поискал глазами – слава богу, вот. Маля стояла на крепостной стене и смеялась. Ветер то дергал ее за желтое платье, то пытался поцеловать сзади в шею, раздув тугие кудряшки. Она поежилась – щекотно – и помахала Огареву рукой. Эй! Ты меня видишь? Вижу. Конечно, вижу. Осторожно, а то упадешь. Казненный пятьсот лет назад мальчишка мелькнул у нее за спиной, подтолкнул легонько – словно хотел спихнуть вниз, и Огарев едва удержался, чтобы не пригрозить ему укоризненно пальцем. Бестолочь. Ну кто так играет, а? Она же испугается. Нет, не испугалась – снова засмеялась, отпихнула мальчишку локтем и показала Огареву издали, что – видишь, держусь крепко, не волнуйся. Не упаду. Ветер еще раз дернул ее за подол, перекинул на лицо кудрявые волосы, совсем медные теперь. От тосканского света. От слез. Пропасть под ее ногами лежала, раскинув громадные руки, нестрашная, полная птичьего гомона и вечерних, человеческих, радостных голосов. Даже отсюда Огарев видел красный лак на Малиных маленьких босых пальцах. На мизинце уже облупился немножко. Ей всегда нравился красный. Без малейшей примеси синего или золотого. Даже не красный – алый. Радостный цвет.