Бездна

Пас купила два билета. Я покорно шел за ней. Группа экскурсантов готовилась войти в музей. Пас достала из металлического ящика две шахтерские каски и протянула мне одну. Мы зашагали по штрекам. Температура упала по меньшей мере градусов на десять. Всем экскурсантам было велено включить фонарик на каске. Пас переводила мне то, чего я не понимал. Гид рассказывал о восстании астурийских горняков в октябре 1934 года, с трудом подавленном войсками Франко. Ему пришлось вызвать сюда Иностранный легион и арабские войска из Марокко. Астурийцы решили, что мавры снова завоевали их страну. Борьба велась со страшной жестокостью. «Они были шахтерами, а значит, все подрывные работы были им хорошо знакомы. Этих людей – dinamiteros – почти невозможно было одолеть. Тысячи погибли. Тысячи подверглись пыткам». Гид шагал впереди, посетители за ним. Мы шли последними. Я с почтительной робостью поглядывал на сваи, держащие земляной свод высоко над нашими головами.

«Астурийцы восстали, и через два года восстание повторилось. На этот раз в помощь правительству были вызваны немцы, фашистские самолеты сбрасывали на Хихон зажигательные бомбы, апробированные ими в Гернике»[53].

Почему взрослые непременно хотят передать детям свои воспоминания, свои неизжитые чувства, словно им необходимо сохранить горящим факел мести?! Позже Пас расскажет мне, что в детстве ей читали сказки про Белоснежку, про Золушку и прочие волшебные истории. А во время гражданской войны старший брат ее деда – шахтер, член ПОУМ[54] – скрывался в горах. Через день две его младшие сестры, двоюродные бабки Пас, носили еду брату и его товарищам. В тех местах водились волки, и девочкам чудились в темноте их горящие глаза и хриплое дыхание. Им было по десять лет, тяжелые узлы с едой оттягивали руки. Однажды вечером франкисты обнаружили убежище. Но они понимали, что потеряют много людей, если попробуют взять бунтовщиков живыми. И они подожгли их дом. Двоюродный дед Пас сгорел заживо, вместе со своими соратниками. Прямо на глазах девочек, которые смотрели на это, спрятавшись в лесных зарослях. Наверное, в зареве пожара ужас на их перепуганных лицах отсвечивал желтым сиянием.

Мы шли все дальше. Впереди, метрах в двадцати от нас, слабый свет налобных фонариков указывал, что мы здесь не одни. Стало не так холодно. Из глубины земли тянуло теплом, а воздух, казалось, сделался более разреженным. Группа экскурсантов была уже далеко, хотя я еще мог разглядеть свет. Штрек сворачивал вправо. «Идем», – сказала Пас, взяв меня за руку в темноте. Мы шли еще несколько минут – уж не знаю, как она ориентировалась в этом мраке. Свет впереди исчез. Здесь было жарко. Пас открыла сумку, откуда пахнуло соленым запахом моря, странным в этой духоте. Меня вдруг одолел страх, я задыхался. Она подняла руку и загасила свой фонарик. Потом сделала то же самое с моим. «Зачем?» – спросил я. «Молчи», – тихо ответила она. Воздух – влажный, обволакивающий – становился все горячее. Мне казалось, что мои легкие забиты угольной пылью. Пас потянула меня за руку, усаживая, опустилась на колени рядом со мной. Я почувствовал на губах прикосновение ее горячих губ, а потом кончика языка.

В моих ладонях округлости ее грудей, освобожденных от купальника. Ноги придавлены мягкой тяжестью ее бедер. Мое первое соитие с Пас.

И ощущение – может быть, никогда доселе не изведанное, – что я приплыл в надежную гавань.

Не помню, заснули ли мы потом.

Нас привел в чувство резкий свет. Словно двух бабочек, попавших в свет фар. Она лежала в моих объятиях, я прижимал ее к себе. Она обернулась. Сквозь ее растрепанные волосы мне в глаза ударил слепящий луч. Пас выпрямилась, встала на ноги, и человек отвел в сторону свой фонарь.

– Que haceis aqui?[55] – гневно вопросил мужской голос.

– Hacemos el amor[56], – серьезно ответила она.

Я вышел из шахты с пылающим лицом.

– У тебя назначены какие-нибудь встречи? – спросила она.

Я покачал головой.

– Хочешь остаться со мной?

Вместо ответа я крепко обнял ее.

Она сказала: это потребует времени.

В горах

Cangas de Onis[57]. Название звучало величественно. Пас хотела что-то купить и попросила меня подождать ее. Деревню разделяла бурная речка, через которую был перекинут непомерно большой мост из темного камня. С моста, почти касаясь воды, свисал также явно великоватый трехметровый астурийский крест. Меня восхищал этот символ, эти цепи, державшие альфу и омегу. Начало и конец. Я неотрывно думал о наших объятиях там, в шахте, о ее теле, которое я не видел, но осязал, чувствовал, постигал. Автомобильный гудок вырвал меня из задумчивости. Пора было ехать.