Бездна

Мы опоздали на ужин к Тарику, и, представь себе, она посмела заявить, что это из-за того, что мне вздумалось заняться с ней любовью. Она торопливо набросила прямо на голое тело запахивающееся платье с рисунком, напоминавшим малахитовые узоры. Тарик давал этот ужин в честь великого переселения народа, причастного к искусству, в Венецию, на всемирную выставку Illuminazioni. Там он выставлял и две фотографии Пас.

Венеция, памятный альбом Красот Старого Мира… В нашей «Книге о том, чему суждено исчезнуть» Венеция не упоминалась. И не без причины, ибо наша пара – исчезла.

Венеция распахивает двери

Мы ездили туда дважды в год, осенью и весной, чтобы полюбоваться этим союзом воды и камня при двух разных освещениях, при двух температурах. Мы обожали этот город, свернувшийся кольцом, как итальянское фисташковое мороженое, обожали лагуну с ее красками. У нас было там два любимых места – небо, в котором солнце вспыхивает и осыпает золотой пылью фронтоны дворцов, и бутик Missoni на calle[85] Валларессо, где я купил ей это великолепное платье с затейливым узором из ломаных линий сочного синего и изумрудного цвета.

Раз в два года все, кто на нашей планете именовал себя художником, критиком, коллекционером и любителем искусства, встречались в городских садах и в сердце крепости под названием Арсенал (где Венецианская республика некогда строила свои галеры), чтобы восхвалять или поносить новые произведения. Эту международную выставку организовывал комиссар биеннале, менявшийся каждые два года. В нынешнем году там должны были выставить две фотографии твоей матери[86].

И вот нате вам – Пас отказалась туда ехать! А ведь она была почетной участницей, и ей не за что было краснеть перед мэтрами вроде Джеффа Кунса или Такаси Мураками[87]. Цена ее фотографий, конечно, не сравнимая с котировками этих двух tycoons[88] от искусства, тем не менее выглядела довольно внушительной в стратосфере рынка, и добавлявшиеся нули, точно воздушные шарики, из месяца в месяц возносили ее все выше. Я даже увидел ее пляжи на постерах в метро…

– Меня заранее утомляет, – объявила она, – эта мерзкая игра, где все друг друга едят глазами и соревнуются, кто вылакает больше коктейлей и скажет больше гадостей уже после пары «беллини». Ты-то этого не знаешь, потому что не выставляешься. Во всех смыслах этого слова.

– Но там будут Лорис и Адел, – сказал я, назвав двух ее друзей-художников, чтобы переубедить эту упрямицу. – Ты ведь жаловалась, что вам никак не удается встретиться.

– Предпочитаю видеться с ними в других местах. А в Венеции все дуреют – и они, и я – от этой чертовой Игры.

Это было выражение Лориса Крео, одного из самых талантливых французских художников. И одного из ближайших друзей Пас. Он говорил об артистических кругах как рэперы – об индустрии рэпа: «Гейм». То есть Игра, в которой участвуют, чтобы прорваться в первый эшелон. Игра, построенная на стратегии маркетинга, контрактах, трансферах, сенсациях и шоу.

– Это же всего несколько дней. Тебе нужно быть там, чтобы рассказать о своей работе, повидать людей. Ведь туда попали два твоих пляжа, это не пустяк.

– Мне надоели эти пляжи. Я хочу избавиться от бессмыслицы, в которой увязла по твоей милости.

Она имела в виду мою статью. Хорошо, пусть это была бессмыслица, но после нее фотографии Пас получили широкую известность. И потом, статья же вышла два года назад. Пас оказалась очень злопамятной.

Итак, она отказалась ехать в Венецию. За неделю до начала биеннале Тарик все еще пытался ее уломать, и этот прием, устроенный им в роскошной парижской квартире, расположенной над галереей, был его последним шансом. В тот вечер Тарик – высокий, очень представительный, в круглых очках на длинном лице – надел белый галстук, заляпанный цветными пятнами и полосами, которые намалевал кисточкой его пятилетний сын. Нам уже подали десерт. Вино, а за ним и шампанское расшевелили гостей, оживив застольную беседу. Один издатель спросил: «Вы находите, что эта роспись имеет отношение к искусству?» Тарик поднес к губам ложку лимонного мороженого и ответил: «Знаете, что говорил Пикассо? „Я потратил целую жизнь, чтобы научиться писать, как ребенок“». Мне очень нравился Тарик – он не страдал пороками своей касты. Начинал он как мелкий торговец литографиями, ходивший с ними по домам, и охотно вспоминал сей факт, зная, что этим лишь добавляет привлекательности своему имиджу.

Одна из дам, супруга банкира, осмелилась на банальное высказывание: «Кто-нибудь из вас одобряет людей, которые говорят о модном художнике, например о Бюрене или о Твомбли[89]: „Да мой четырехлетний сын лучше нарисует!“? Впрочем, о Бюрене так не скажут, он хотя бы способен провести прямую линию!»