Бездна Челленджера

Ответ приходит от Змея. Он говорит со мной. Не словами — ему неведом язык. Он говорит со мной чувствами и обрушивает на меня такую тяжелую безнадежность, какая подавила бы самый дух Божий.

«От судьбы не убежать, — говорит мое бессилие. — Ты был обречен с тех пор, как решил нырнуть. Я раскрою челюсти и возьму тебя себе. Но не буду глотать — это будет слишком просто. Я сжую тебя, как резинку, пока от Кейдена Босха не останется только черный деготь меж моих зубов. И ты навечно останешься там, у безумия в утробе».

Было бы так просто сдаться. Семь миль воды вот-вот обрушатся мне на голову, а в нескольких футах поджидает мой личный демон. Почему бы просто не прыгнуть ему в пасть? У Давида была хотя бы праща, чтобы противостоять Голиафу, а что есть у меня?

Что у меня вообще есть?

В последние мгновения, когда воронка смыкается вокруг меня со всех сторон, у меня в ушах звучат слова попугая: «Ответ был у тебя в кармане».

Я гляжу на дублон, который все еще сжимаю в руках. Мне казалось, птица говорила про шоколадные монетки из моих воспоминаний — вот только она-то их не видела! Попугаю известно многое, но не все.

Я лезу в карман другой рукой. Сначала мне кажется, что там пусто, но потом я нащупываю что-то. У вещицы странная форма, и я не понимаю, что это такое, пока не вынимаю ее наружу.

Это голубая деталь от пазла.

В точности того оттенка синего, что и крошечная точка неба у меня над головой.

И вдруг я чувствую, как змей съеживается.

Потому что осталась всего одна деталь, чтобы до конца собрать небо…

…А небо жаждет стать одним целым даже больше, чем змей жаждет заполучить меня.

Я гляжу на свою правую руку, держащую монетку, и на левую, в которой зажаты небеса. Да, я пал жертвой многих неподвластных мне сил — но здесь и сейчас я могу сделать выбор. «Чудес не бывает», — сказал попугай, но безвыходных положений не бывает тоже, что бы ни внушал мне змей. Всего можно избежать.

Когда от воронки остается меньше ярда, я бросаю монету, сжимаю в кулаке деталь пазла и поднимаю вверх кулак, предлагая далекому небу его последнюю частичку.

И вдруг я поднимаюсь.

Как будто кто-то тянет меня за руку, я лечу пущенным вверх снарядом, а подо мной ревет водоворот.

Вода бурлит у моих ног. В глубине слышен яростный вопль змея. Я чувствую, как пылает его алый глаз. Чудовище следует за мной по пятам, но всегда на дюйм отстает.

Кажется, моя рука скоро оторвется. Ускорение отдается в каждой клеточке тела — я лечу гораздо быстрее, чем падал. Быстрее, чем зовет земное притяжение. Быстрее, чем змей, не оставляющий попыток затопить мое сознание гимном безнадежности.

Голубой круг неба над головой растет и растет — и вот я уже проношусь мимо пугала и лечу куда-то вверх.

Синева растекается повсюду, и я проваливаюсь в объятья неба.

157. Что-то вроде религии

Я много чего не понимаю, но одно знаю точно: «правильного» диагноза не существует. Есть только симптомы и разные словечки, которыми называют некоторые их наборы.

Шизофрения, шизоаффективное расстройство, биполярное первого рода, второго рода, тяжелое депрессивное расстройство, психотическая депрессия, обсессивно-компульсивный невроз, и так далее, и тому подобное. Все эти ярлыки ничего не значат, потому что не бывает двух абсолютно одинаковых случаев. Каждый по-своему живет и по-своему реагирует на лекарства, так что ничего нельзя знать наверняка.

А мы все любим консервы. Нам все на свете подавай в баночках и коробочках, которые можно надписать. И пусть даже мы научились их надписывать — это еще не значит, что мы знаем, что внутри.

Здесь что-то вроде религии. Нас успокаивает вера в то, что мы придумали определение чему-то по своей природе неопределимому. А правильным оно окажется или нет — это уж вопрос веры.

158. Высокопоставленные идиоты

Улетев в небо, я приземляюсь во множестве мест, которых не помню, и это тянется несчетные дни, пока я наконец не попадаю туда, откуда начал свой путь. В освещенную лампами дневного света белую комнату, застрявшую в желе. Я чувствую, что дрожу, хотя мне не холодно. Виноваты лекарства — или те, которые я принимаю, или те, которых давно не пил.

Надо мной склоняется пастельный халат. Он тарабарит, я в ответ несу абракадабру. Я закрываю глаза, ночь становится днем — и вот передо мной стоит доктор Пуаро. Меня больше не трясет, а его речь начинает звучать по-английски, хотя и плохо синхронизирована с движениями губ.

— Ты знаешь, где находишься? — спрашивает врач.

«Да, — хочется мне сказать, — в Белой Пластиковой Кухне». Но я знаю, что он хочет услышать совсем не это. И, что важнее, я сам хочу верить во что-то другое.

— В Приморской мемориальной больнице, — отвечаю я. — В психиатрическом отделении для несовершеннолетних. — Когда я слышу свой собственный голос, становится немного легче самому в это верить.

— У тебя случился откат, — продолжает Пуаро.

— Вот черт.

— Да, но ты уже выкарабкался. В последние дни скорость выздоровления явно направлена вверх. То, что ты осознаешь, где находишься, хороший знак, очень хороший знак.