Бездна Челленджера

Калли осторожно берет меня за руку:

— Я хочу пройтись. Пойдешь со мной?

Это что-то новое. Обычно, если уж она обосновалась у окна, то не уходит, пока ее не заставят.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

— Да. — И повторяет: — Да, уверена, — как будто убеждает саму себя.

Мы выходим в коридор и совершаем старомодный променад — рука в руке, игнорируя запрет на прикосновения. Никто нас не останавливает.

Коридор сделали овальным. Хэл сравнил его с жирным нулем и нашел в этом какой-то глубокий смысл. Здесь можно гулять, а не просто расхаживать из стороны в сторону, потому что никогда не упрешься в тупик. Сейчас я пытаюсь считать, сколько раз мы проходим мимо комнаты сиделок, но быстро сбиваюсь со счета.

— Не хочешь вернуться к окну? — спрашиваю я Калли. Не то чтобы мне так хотелось, просто мне думается, что этого хочет она.

— Нет, — отвечает девочка. — Сегодня там больше не на что смотреть.

— Но…

Она смотрит на меня и ждет продолжения. Только я и сам не знаю, что имел в виду. Так что мы идем в сторону ее комнаты.

— Закончи свой последний рисунок, — просит девочка. — Я хочу на него посмотреть.

Я просто набрасывал впечатления от музыки, так что готовый продукт нужнее ей, чем мне.

— Хорошо, — отвечаю я. — Покажу. — Нам никогда еще не было так неловко разговаривать. Даже когда мы молчим, и то лучше. Мой живот урчит и принимается болеть. Кажется, он тоже чувствует напряжение в воздухе. Наконец Калли подает голос:

— Я боюсь. Боюсь, что мы не сможем отпустить друг друга.

Я не уверен, что понимаю ее, но меня все равно беспокоят ее слова:

— Это не от нас зависит. Решения принимает доктор Пуаро.

Девочка качает головой:

— Пуаро просто подписывает бумаги.

Мы стоим у двери в ее комнату. Мимо проходят ухмыляющиеся черепа, не забыв кинуть на нас взгляд, означающий: «Я слежу за вами».

— Мы выйдем отсюда, — продолжает Калли, — но не вместе. Один из нас бросит другого.

Я не хочу об этом думать, но все-таки это правда. Жестокая действительность посреди жестокой недействительности.

— Мы должны пообещать, что отпустим друг друга, когда время придет, — произносит девочка. — Я обещаю. А ты?

— Да, — отвечаю я. — И я обещаю. — Но легче сказать, чем сделать. Если мысли стоят всего пенни, то обещания — и того меньше. Особенно те, которые наверняка нарушишь.

126. Хорошая боль

Мой живот — это море, которое бушует и пенится черной злобой и желудочным соком. Неприятные ощущения превратились в сущий ад. У меня в животе бурчит, и бурчанию вторит океан.

— Змей Бездны преследует нас! — восклицает штурман. — Кто-то чувствует дождь по боли в костях, а твой живот предсказывает, куда плывет это противное создание. — С этими словами он достает очередную карту вымышленного мира и берется за карандаш, который не должен был попасть в нашу каюту. — Скажи мне, где болит, и я проложу курс, который спасет нас от погони.

Я указываю, где именно живот болит и урчит, тужится и бурчит. Штурман переводит с языка моих взбесившихся внутренностей и рисует на карте тугой клубок линий — путь, снова и снова пересекающий сам себя. Потом он бежит с картой к капитану.

— Это хорошая боль, — уверяет тот, когда приходит справиться о моем самочувствии. — Слушай свое нутро, и оно никогда тебя не подведет.

127. А ты не думал, что они специально?

Сиделка говорит, что это не отравление, потому что никому больше не стало плохо. Подозреваю, что виноваты баклажаны с пармезаном, которые принесла мне мама. Нам вообще-то не разрешается принимать еду извне, поэтому она протащила их тайком, а я спрятал в шкафу, забыл о них и съел только на следующий день. Вот зачем нужны холодильники. Мне слишком стыдно, и я никому не рассказываю, что сам виноват в своем несчастье. Знает только Хэл, потому что я при нем прятал тарелку. Но он точно меня не заложит. Он больше ничего не говорит ни халатам, ни врачам, ни Карлайлу. От боли я едва могу пошевелиться, только мечусь на кровати. Халаты и лекарства ничем не могут мне помочь. Все их попытки похожи на тушение лесного пожара водяным пистолетом.

Услышав мои громкие стоны, Хэл поднимает голову от очередного размалеванного до неузнаваемости атласа и замечает:

— А ты не думал, что они специально? Может, родители тебя отравили.

— Вот уж спасибо, Хэл, только этого мне и не хватало.

Если честно, я об этом уже думал. Но теперь, после слов соседа, такая мысль кажется весомее. Меня это раздражает. Как будто у меня и без того мало страхов.

Хэл разводит руками:

— Этого тоже нельзя исключать-молчать-минуть-откинуть. Если откинешь копыта, я выпалю в твою честь из пушки, хотя пушку придется притащить твоим родителям.

128. Кишки в аренду

Я снова прикован к столу в кухне из белой пластмассы. Я достаточно ясно соображаю, чтобы понимать, что сплю. Чтобы чувствовать, что живот не дает мне покоя даже во сне.

Рядом со мной чудища в масках моих родителей, но теперь с ними еще одно, с лицом Маккензи. Эта маска выглядит как помесь лица моей сестры с «Криком» Эдварда Мунка: светлые волосы и разинутый в крике рот, хотя из-под маски доносится смех.