Бездна (Миф о Юрии Андропове)

Руководители Чехословакии не знали, что товарищи Червоненко и Удальцов лишь прямые исполнители (особенно последний) того, что предписано им Главным режиссером начавшейся исторической драмы — Председателем КГБ Юрием Владимировичем Андроповым. И режиссер-постановщик не где-то в московском далеке, не в своем кабинете на Лубянке. Когда началась подготовка «чехословацкой операции», Андропов несколько раз инкогнито появлялся в Праге, а в решающие дни советского вторжения находился там постоянно, лично руководя действиями своей «невидимой» и видимой армии. Один из тайных кабинетов Главного режиссера находился в доме на Бортоломейской улице, в котором размещалась штаб-квартира чехословацкой госбезопасности — там клокотал котел с кровавым варевом: составлялись списки «контрреволюционеров», подлежащих немедленному аресту, фабриковались «дела» на неугодных лиц, разрабатывался план молниеносного ареста руководства страны и партии во главе с Александром Дубчеком, готовились новые «акции» чехословацких врагов социализма. Режиссер ставил масштабный исторический спектакль, точнее сказать, историческую трагедию, но сам был невидим.

(Из интервью журналу «Шпигель» бывшего майора КГБ Станислава Левченко, ставшего невозвращенцем в 1979 году: «Андропов очень скрытный человек. Он не стремится к тому, чтобы о нем вообще было что-либо известно, предпочитая оставаться непроницаемым. Даже в своей работе,— хотя всеми операциями руководит лично он, все, что происходит в КГБ, делается только с его ведома и под его руководством, он часто предпочитает оставаться в тени, предоставляя техническую сторону дел своим помощникам».)

Переговоры в Чиерне-над-Тиссой не дали положительных результатов: перевесили «факты», предоставленные ведомством Юрия Андропова о «контрреволюции» в Чехословакии, помноженные на имперские амбиции кремлевских вождей. Андропов победил. Но это была нелегкая победа. При голосовании на Политбюро — «вводить — не вводить» — голоса распределились так: семь — «за», пять «против». Согласитесь: дальнейшая карьера нашего триумфатора висела на волоске — еще бы один голос «против» — и все бы могло измениться: шесть на шесть… Но и это истина: у истории нет сослагательного наклонения.

Наступила ночь с двадцатого на двадцать первое августа 1968 года. Свершилось! И обратного хода не будет. Мой сумрачный герой может торжествовать: он действительно победил.

Не важно, что потом события в исторической трагедии развивались не совсем так, как в написанной пьесе. Например, не удалось арестовать правительство завоеванной страны, посадить на скамью подсудимых и устроить показательный судебный процесс (учиться, учиться у Иосифа Виссарионовича!), Александру Дубчеку — уготовить судьбу Имре Надя: под давлением многих обстоятельств советское руководство и лично товарищ Брежнев (которые теперь действовали — куда деваться? — почти под диктовку Председателя КГБ) вынуждены были «политических преступников», привезенных в Москву, превратить в «участников переговоров». Лишь один из высоких пленников, председатель Народного фронта Чехословакии Франтишек Клигель отказался принимать участие в этом недостойном спектакле. (Свидетельство члена арестованного чехословацкого правительства Зденека Млынаржа: «…И Франтишек был прав. Как подтвердило будущее, его поведение гораздо точнее отвечало ситуации, чем наше: нас ведь действительно шантажировали, но мы тешили себя иллюзией, будто мы все еще политики, с которыми ведут переговоры политики другой страны».)

Тем не менее и на этот раз дело было сделано. И если Венгрию Андропов превратил в безмолвное кладбище, то Чехословакия после его «плодотворной деятельности» снова была загнана в барак социалистического лагеря, с теми порядками, которые были милы кремлевским сидельцам.

…Но чехословацкий барак остался бурлящим и непокорным.

Я, автор этого повествования, через год, весной шестьдесят девятого, попал в Чехословакию с туристической группой из Тулы, в которой в ту пору жил и работал. Я оказался в клокочущей, бурлящей митингами Праге, увидел на улицах и площадях лица людей, полные страсти и вдохновения,— не сдадимся! Будем бороться! Я не раз в разных обстоятельствах испытал на себе ненависть и презрение к нам, русским. На отеле, в котором мы жили, недалеко от Вацлавской площади, каждую ночь появлялась огромная надпись: «Русские, мы вас любили!» Днем ее стирали, наутро она была на месте: «Русские! Мы вас любили!…» Высшего национального позора я не испытывал никогда.