Бездна обещаний

Пендел вытащил из нагрудного кармана пиджака белоснежный носовой платок и вытер лоб. Кирстен доиграла Прокофьева и сразу же начала Полонез фа-диез мажор Шопена. Нельсон успокаивающе прижал влажный платок к левому виску, чувствуя, как бьется его пульс. Музыка совершенно ошеломляюще подействовала на Нельсона, он вместо того, чтобы попытаться защититься от каждого нового удара по рассудку, сам «подставлялся». Достаточно было взглянуть на его глаза, чтобы совершенно ясно увидеть: Кирстен Харальд покорила Пендела.

Через час Нельсон попросил Кирстен остановиться. Сжав в руке совершенно мокрый, скрученный в тугой шар платок, он медленной и тяжелой походкой направился к пианистке. Похоже, ноги отказывались его слушаться.

— Ну что ж, вам удалось. Вы действительно меня поразили. — В Нельсоне вдруг проснулось прежнее честолюбие уличного мальчишки из Бруклина. — Вы это сделали, Кирстен, вы добились того, что приведет вас на вершину. Я уже вижу вас там. Но сейчас, прежде чем вы станете меня благодарить, я должен вам кое-что сказать. Не смотрите на меня такими глазами. Теперь я ваш агент, и вы должны слушаться только меня, и никого больше.

— Да, сэр, — с притворной серьезностью отозвалась Кирстен.

— Вы уже знаете весь расклад: вы — женщина, вы прекрасны и вы маленькая. Глядя на вас, думаешь, что вам нужна еще нянька. То, что это далеко не так, знаем только мы с вами. Поэтому я намерен использовать имеющуюся триаду на всю катушку. Выглядеть это будет так: все будут ждать от вас прелестного, мягкого апрельского дождика, а вы сметете их беспощадным ураганом по имени «Харальд». Вот так. А теперь можете меня благодарить.

Лоис как раз заканчивала вторую чашку кофе со льдом, когда увидела Кирстен, вышедшую на площадь перед Рокфеллеровским центром. Лоис взглянула на свои золотые часики и нахмурилась. Кирстен пробыла у Пендела почти два часа. Запустив руку в сумочку, Лоис достала из нее серебряную коробочку с пилюлями и быстро проглотила маленькую розовую таблетку, запив ее остатками кофе. Она чувствовала себя измученной, уставшей и выжатой как лимон. Очередная попытка и очередной отказ признать ее талант. Опять ее недослушали, отодвинули в сторону, обошли. С горечью Лоис подумала: «Уж не является ли Кирстен Харальд моим злым роком на всю жизнь?» После лекарства легкие наконец отпустило и стало легче дышать. Лоис достала из бумажника пятидолларовую бумажку и положила ее на стол, даже не заглядывая в принесенный счет. Что должно было, по представлению Лоис, доставить величайшую радость какой-нибудь там бедной официантке. Она с наслаждением представила Кирстен в форме официантки и, улыбнулась своей фантазии. И все же Лоис было чем себя подбодрить: как довольно часто напоминали ей родители, принадлежность к классу нельзя купить — с ней надо родиться. Кирстен Харальд не принадлежала к высшему свету и никогда не будет принадлежать. Несмотря на все ее таланты, наряды и претензии. Никогда не будет. Ее участь — вечный посторонний. От Лоис же требовались только настойчивость и терпение.

— Ну-с, дорогуша, она добилась своего. Нельсон Пендел согласился представлять ее. — Эрик передал жене последнее письмо от Кирстен и, закинув руки за голову, откинулся в своем любимом кресле-качалке. На лице его играла довольная отеческая улыбка. — Теперь ее ничем не остановишь.

Эрик сидел возле камина, глядя на огонь. На дворе стояла погода, слишком уж холодная даже для октября. Но с холодом наступившей лондонской осени справиться было гораздо проще, чем с ледяной атмосферой, установившейся в его доме после отъезда Кирстен. В тот день Клодия впала в несвойственную ей замкнутость и до сих пор продолжала в ней пребывать. И даже приезд из Парижа блестящего девятнадцатилетнего виолончелиста Гийома Сен Ламберта, очередного их подопечного на предстоящий год, не поднял упавшего духа жены. Она словно носила по ком-то траур.

Клодия прижала четыре листочка письма к груди и закрыла глаза, всей душой желая, чтобы отсутствующая Кирстен материализовалась из исписанных размашистым почерком тетрадных листков, слабо пахнущих лавандовыми духами, и избавила ее от ужасного одиночества. Чувство потери поглощало все существо Клодии: с ним она засыпала, с ним просыпалась, проводила весь день, и медленно текущее время не притупляло боль.

Если бы ее любовь к Кирстен, как наивно верил Эрик, была бы чисто материнской, Клодии куда легче было бы справляться с одиночеством. Но только Клодия знала, что любовь ее к Кирстен зашла гораздо дальше материнской, перейдя в темное царство запретной страсти. Безнадежная и беспомощная страсть, опустошающая душу своей безответностью.

Кирстен оказалась для Клодии сущей карой. Горячкой, охватившей ее ум, сердце и лоно. Постоянное, мучительное беспокойство буквально пожирало Клодию.