Бездомники

— Запилъ. Мертвую запилъ. И все пуще и пуще. Бобры слетѣли съ плечъ, желтые полусапожки свалились. Все ниже, ниже — и пошелъ я, наконецъ, съ рукой… По лавкамъ пошелъ просить пятачки. На зло ему пошелъ просить пятачки… чтобъ срамъ ему былъ за выгнаннаго сына, руку къ чужимъ людямъ протягивающаго.

— На выпивку?

— Только на выпивку… ну, и на закуску.

— Ахъ, вино, вино! — тяжело вздохнулъ сермяжный армякъ.

— Ядъ… А заливаетъ горе. Я и теперь, если стрѣляю, то прошу на сткляночку съ килечкой, а не Христа ради на хлѣбъ.

Субъектъ въ ситцевой кацавейкѣ умолкъ.

II

Совсѣмъ стемнѣло. Какой-то темносѣрой шапкой нависло небо надъ узкой улицей. Въ воздухѣ моросило и мѣшало свѣтить городскимъ фонарямъ. Толпа около ночлежнаго пріюта все увеличивалась. У входа ночлежники стали становиться въ хвостъ. Слышались ссоры изъ-за мѣстъ, спорили, кто раньше пришелъ, кому стоять ближе ко входу въ пріютъ. Какого-то подростка отколотили. Онъ заревѣлъ и продолжалъ плакать. Появился городовой, увидалъ какого-то пьянаго и отправилъ его съ дворникомъ въ участокъ.

Въ толпѣ говоръ.

— Вотъ со своего кошта одинъ и долой. На казенные хлѣба попалъ.

— Пьяныхъ въ участкахъ не кормятъ. Я сиживалъ. Только ночлегъ. А на утро иди на всѣ четыре стороны.

— Все равно пятачокъ въ карманѣ. Вѣдь за ночлегъ-то онъ отдалъ-бы пятачокъ.

— Какъ-же, дожидайся!

Еще съ четверть часа томительнаго ожиданія.

— А который теперь, къ примѣру, часъ? — задаетъ кто-то вопросъ. — Пора-бы ужъ впускать насъ.

— Теперь скоро, — отвѣчаютъ кто-то. — Вонъ народъ отъ всенощной пошелъ.

— Отъ всенощной. А ты почемъ знаешь, что это отъ всенощной? Нешто у нихъ на лбу написано?

— Гурьбой идутъ. Сейчасъ видно. Все не было, не было никого на улицѣ и вдругъ хлынули. Отворяютъ. Видишь? — слышится радостное восклицаніе.

И дѣйствительно двери распахнулись и толпа двинулась въ корридоръ, толкая другъ друга.

Звякаютъ мѣдныя деньги о стойку. Приказчикъ выдаетъ билеты.

— Хорошо пахнетъ, — шепчетъ кто-то въ затылокъ подвигающемуся передъ нимъ впередъ. — Сегодня, стало-быть, щи на ужинъ, а не каша.

— Да каша-то, братецъ ты мой, вкуснѣе.

— Кому что. А я люблю хлебово. Только-бы горячее было, да посолонѣе.

— Здѣсь соли вволю…

Черезъ нѣсколько минутъ стучатъ ложки о чашки, за длинными столами слышно всхлебываніе, чавканье, уста жуютъ. Ночлежники кормятся передъ отправленіемъ ко сну. Здѣсь тоже очередь. Кормятъ партіями. Одни смѣняютъ другихъ. Покончившіе съ ужиномъ обтираютъ ладонью усы и бороды.

Слышится сожалѣніе:

— Хорошо и горячо, да мало. Только растравило горло.

— За пятакъ съ ночлегомъ и это благодать, — отвѣчаетъ кто-то. — Конечно, тутъ надо подкармливаться отъ себя. У меня баранки есть на закуску.

— Такъ то у тебя. Вишь ты какой запасливый. А я на-легкѣ пришелъ.

Ночлежная мало-по-малу наполняется. Нары съ койками занимаются по нумерамъ. Тускло свѣтятъ съ потолка двѣ керосиновыя лампы. Въ дополненіе къ нимъ горитъ каминъ. Около него просушиваются. Нѣкоторые ночлежники тотчасъ-же разулись и потрясаютъ передъ огнемъ онучами, обувью. Вывѣтррнное для ночлега помѣщеніе быстро начинаетъ пропахивать прѣлью, потомъ, кислымъ запахомъ овчины.

На нарахъ на двухъ койкахъ рядомъ уже залегли — ситцевая кацавейка и форменное пальто, потерявшее свой первоначальный видъ и цвѣтъ. Они раздѣваются, кладутъ свою одежду подъ голову и знакомятся.

— Такъ купеческое отродье ты, значитъ, — говоритъ форменное пальто, слышавшее еще на улицѣ разсказъ ситцевой кацавейки. — Изъ лавочниковъ. Такъ, такъ… А я, братецъ ты мой, отъ кутьи.

— У-гмъ… — издаетъ звукъ кацавейка, разсматривая пальцы на своихъ ногахъ. — Стеръ ноги-то какъ! Шестьдесятъ вѣдь верстъ отмаршировалъ, а обувь балетная…

— И кадетъ ты золотой роты, — продолжаетъ форменное пальто.

— Онъ самый.

— Спиридономъ поворотомъ называемый.

— Вотъ, вотъ.

— Ну, и я то-же самое. Молебны-бы мнѣ пѣть, по похоронамъ кутью съ изюмомъ ѣсть, а вотъ я по нѣсколько разъ въ году странствую изъ мѣста приписки въ Питеръ обратно. Ты чудовской, что-ли?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ кронштадтскій?

— Нѣтъ.

— Лужской не можешь быть, потому я самъ лужской приписки и тебя-бы зналъ.

— Шлиссельбургскій я, шлиссельбургскій. Шлиссельбургъ-то ты и забылъ. Шлиссельбургской золотой роты я кадетъ… Спиридонъ поворотъ, — отвѣчала ситцевая кацавейка.

— Который разъ въ Питеръ пришелъ въ нынѣшнемъ году?

— Съ весны третій… Лѣтомъ у насъ ивъ Шлиссельбургѣ не очень худо. Богомольцы у Казанской, на пароходной пристани есть заработокъ.

— Ну, а я второй прибрелъ. Намъ изъ Луги далеко. Что кронштадтскимъ, что колпинскимъ, что шлиссельбургекимъ — шаль.

— Ну, не больно-то и шаль, коли изъ Шлиссельбурга. Шестьдесятъ верстъ шагать. А тянетъ сюда. Вотъ завтра объявлюсь передъ родственничками.

— Обрадуются?

— Въ ужасъ впадутъ, когда приду въ лавку вотъ въ эдакомъ нарядѣ, протяну руку и буду просить на сткляночку съ килечкой. Первый визитъ къ отцу.

— Не любитъ?