Безмятежные годы

На этот раз писанье мое хотя оказалось и скорым, но не спорым, - что-то жиденькое, бесцветное. Нет, такую гадость подавать нельзя, один Дмитрий Николаевич засмеет, безмолвно в душе, конечно, но тем хуже. Но чуть не первым вопросом Любы, как только я пришла было:

- A что, стихи написала?

- Написала гадость и никому не покажу.

- Мне во всяком случае покажешь, это уж извини.

- Кажется, что и тебе не покажу.

- Ну, уж это свинство будет! - Люба обиделась и даже покраснела.

- Ну, не злись же, покажу, уж так и быть. Слушай:

Давно всем сердцем мы желали

Тебя увидеть - час настал,

Но словом выскажем едва ли

Ту радость, что нам Бог послал.

Из нас, детей, кто же сумеет,

Достойно чествовать тебя?..

Но в час, когда заря алеет

Кто славит солнышко, любя?

То скромных птичек песнь несется

Веселым гимном к небесам,

Она из сердца прямо льется

Навстречу благостным лучам.

Ты - наше солнышко, наш свет!

Ты пенью нашему внемли

И детский искренний привет,

Царица-мать, от нас прими.

- И ты смеешь это называть гадостью? Сама ты после этого гадость, душа бесчувственная, которая ничего хорошего не понимает. Это прелестно! Понимаешь? - прелестно!Я уверена, что ни Полярская, ни Мохницкая так не написали.

- Разве и они пишут?

- Ну да, принесли сегодня и уже вручили Дмитрию Николаевичу.

- Хорошо, что я не сунулась! Конечно, их вещи во сто раз лучше, y них, верно, талант, так как y одной отец поэт, y другой - сестра, и довольно известные. Оказывается, оно еще предварительно через цензуру Светлова идет; одного этого для меня достаточно, ни за что срамиться не буду, мерси, что предупредила, - говорю я Любе.

- Глупости городишь! - горячится та. - Во-первых, нет никакой надобности давать Дмитрию Николаевичу, можно прямо Андрею Карловичу; во-вторых, если на то пошло, и твоя мама пишет, а, в-третьих, твое стихотворение должно попасть к Андрею Карловичу и попадет.

И противная Люба сдержала свое слово. Как только Андрей Карлович явился на немецкую литературу, она - тыц - смотрю, стоит уже.

- Вот, Андрей Карлович, Старобельская написала стихотворение к приезду Государыни, такое красивое стихотворение и ни за что не хочет вам показать, стесняется.

- FrДulein Starobelsky стихотворение написала? А, это очень хорошо. Ну, покажите же, FrДulein Starobelsky, не конфузьтесь, я убежден, что это что-нибудь хорошее, вот FrДulein Snegin тоже нравится.

Если я буду дольше отказываться, выйдет, точно я ломаюсь, a я такой враг всякого кривлянья. Нечего делать, достаю бумажку.

- Только громко не читайте, - прошу я.

Пусть, куда ни шло, он - не беда, важно, чтобы до Дмитрия Николаевича не дошло.

- Прекрасное стихотворение, очень, очень мило! - восклицает Андрей Карлович. - A вы еще стеснялись. Видите, я в вас больше верил, чем вы сами, я знал, что FrДulein Starobelsky всегда все хорошо делает, и на нее можно положиться. Очень, очень хорошо.

Скажите, понравилось! Милый Андрей Карлович, он такой добрый! От его похвал y меня «с радости в зобу дыханье сперло» и, чувствую, щеки мои начинают алеть.

Люба торжествует.

В противоположность моей, физиономия Таньки Грачевой принимает светло-изумрудный оттенок: похвала кому-нибудь это свыше ее сил, этого не может переварить ее благородное сердце.

- A мне разве не покажешь? - просит меня на перемене Смирнова.

О, с удовольствием, именно ей: она такая чуткая, доброжелательная, так понимает все…

- Хорошо, - говорит она, - никакой фальши, напыщенности, просто и искренно, как ты сама. Славная ты, Муся.

Вера крепко-крепко целует меня. Эта не позавидует, она всегда так рада всему хорошему, где бы ни встретилось оно. Да и кому ей завидовать, ей, которая на целую голову выше всех нас?

Но кто искренно поражен, это Клеопатра Михайловна: как, эта ужасная, отпетая я, и вдруг??.. Она, видимо, очень довольна своим разочарованием наоборот - и сразу сделалась ко мне ласкова и снисходительна.

На переменке, вижу, Андрей Карлович беседует y поворота лестницы с Дмитрием Николаевичем, a y самого в руке - о ужас! - бумажка с моим стихотворением.

Боюсь поднять глаза, чтобы не встретиться с насмешливой улыбочкой словесника. Вдруг - о, ужас в квадрате! - слышу, Андрей Карлович говорит:

- A вот и она сама. FrДulein Starobelsky ! - зовет он.

Мне становится жарко, и щеки мои, должно быть, «варенее красного рака».

- Так мы на вашем стихотворении и остановились. Сами же вы его, конечно, и продекламируете. Не правда ли, это будет самое подходящее? - последняя фраза обращена к Дмитрию Николаевичу.

- Вот и господину Светлову ваше произведение понравилось, больше всех остальных, a вы стеснялись показать. То-то!

Не веря ушам своим, поднимаю глаза на словесника. Улыбочки, которой я пуще огня боюсь, нет.

- Да, очень мило, просто и тепло, - говорит он.

- Видите, - улыбается Андрей Карлович и «как ландыш серебристый» качает своим арбузиком, заявляя этим, что аудиенция окончена.