Безмолвие девушек

Что ж, обеспокоен Патрокл или нет, ему придется еще подождать. Он пока не готов возвращаться и видеть пустую постель. Но с чего бы ей пустовать: видят боги, у него уйма девушек. Однако беда не в этом. Беда в том, что он не желает других девушек, он хочет эту – и не может ее заполучить. И предается размышлениям о горечи своей утраты, в попытках загладить острые грани. Он тоскует по ней. Ему бы не следовало, но он ничего не может с собой поделать. А все почему? Потому что однажды ночью она явилась к нему в постель, пропахшая морем? Потому что на ее коже остается вкус соли? Что ж, если оно так, он мог бы любую из них окунуть в море, и от всех будет пахнуть солью и водорослями…

Это его трофей, вот в чем все дело. Его награда – ни больше ни меньше. Дело не в самой девчонке. И боль эта порождена скорее унижением: ведь его награда украдена – да, украдена – человеком, которого он, Ахилл, превосходит во всем. Он разорял города, убивал врагов, выносил на себе в полной мере жестокое бремя войны… А тот просто берет и уводит ее. Дело не в девчонке – его ранит оскорбление, удар по его гордости. Что ж, пусть так. Он умывает руки. Пусть Агамемнон берет Трою без него – скоро они приползут на коленях, моля о помощи. Он пытается ощутить удовлетворение от этой мысли, но не выходит. Быть может, последовать первому своему порыву и отплыть домой? Патрокл поддержал эту мысль, а он, как ни тяжело это признавать, почти во всем прав.

Здесь, посреди тумана, ему не найти ответа. Мама не явится этой ночью. Поэтому он плотнее закутывается в плащ и направляется обратно к хижине, где его дожидается Патрокл.

Он проходит между кораблями, перебирая в уме каждую мелочь, все необходимые меры. Если весенний разлив будет так же высок, как и в том году, следовало бы переместить хранилища глубже на сушу. Они были выстроены восемь-девять лет назад, после той жуткой зимы, проведенной под навесами. Дерево теперь серебристо-серое от неустанных ветров и дождей, и если присмотреться, то понизу наверняка найдется немало гнилых досок. Так значит, перестройка? Дать людям какое-то занятие и в то же время показать свою готовность дождаться конца – каким бы он ни был… «Да, занять их чем-нибудь», – думает он, тенью скользя между своими призрачными кораблями, расчетливый, прагматичный, снова готовый к бою. Нечего предаваться унынию и незачем жалеть себя.

17

Но в ту ночь я заплакала.

Так что же такого ужасного совершил Агамемнон? Полагаю, ничего особенного. Ничего такого, чего я не ожидала бы от него. Но под конец, когда я решила, что теперь-то свободна и могу удалиться, он взял меня за подбородок и привлек вплотную к себе. В первый миг я подумала, что он хотел поцеловать меня, но затем Агамемнон вставил мне палец между зубами и разжал челюсти, отхаркнулся – неторопливо и тщательно – и сплюнул мне в рот сгусток мокроты.

– Вот, – произнес он, – теперь можешь идти.

Эта часть лагеря была мне незнакома, и я блуждала в темноте, пока в конце концов не набрела на женские жилища. Все это время я неистово пыталась очистить глотку подолом туники, так что в итоге меня вырвало на песок. Я еще отирала язык, когда дверь отворилась и показалось лицо Рицы. Я рухнула в ее объятия и еще долго не могла говорить. Она баюкала меня и утешала – так утешают ребенка, если ему приснится плохой сон; вокруг нас собрались другие женщины и гладили меня по спине. Я не могла рассказать им, что произошло, но, возможно, этого и не требовалось. Вероятно, они и так всё знали или догадывались. Многие из них в свое время спали с Агамемноном, прежде чем одержимость Хрисеидой не освободила их от этой обязанности. Рица была очень ласкова, но все равно прошло немало времени, прежде чем я успокоилась и смогла заснуть.

Я проснулась еще до рассвета и лежала в оцепенении, глядя в полумрак. Я знала, когда Агамемнон пресытится мною – а это произойдет довольно скоро; он уже сказал, что я жалкая замена Хрисеиде, – он отдаст меня своим воинам на общее пользование. Но утром, когда я поделилась своими страхами с Рицей, она заверила меня:

– Нет, он не станет; ты – награда Ахилла.

Я лишь покачала головой. Мне казалось, что именно поэтому он так и поступит: наивысшее оскорбление человеку, который осмелился оспорить его власть. Нет, еще несколько ночей изощренных унижений, и после я буду ползать у хижин в поисках места для ночлега.

Мои опасения не оправдались. После той ночи Агамемнон не желал больше видеть меня. Но каждый вечер я по-прежнему разливала вино его гостям. Возможно, вы спросите, почему он требовал этого, если не выносил моего облика? Полагаю, я служила некоей его цели. В стане Ахилла посыл был таков: «Посмотрите на нее. Вот моя награда, преподнесенная мне войском в подтверждение того, что я – величайший из греков». Во владениях Агамемнона это звучало иначе: «Взгляните на нее, награду Ахилла. Я забрал ее у него, как могу забрать и ваши награды. Я могу забрать у вас всё».