Читаем Безмолвная жизнь со старым ботинком. полностью

Это была серая неделя — одна из тех редких для нашего городка недель, когда бризы вместо тепла по ошибке приносили сиплую, беспокойную погоду. Обморочно бледное небо обвисло, как будто от скуки решив спуститься на землю, раз уж люди не в силах подняться к нему наверх. Пропитанные туманом деревья неясно белели. Крыши парили над окнами пухлыми, невесомыми попонами. Как ивы над водой, клонились к дороге отяжелевшие от цветов и тумана акации. Кусты шиповника стояли белыми покорными овечками. Исчезла линия горизонта, исчезли песок, скалы, хижина старухи, и только слабый звук волн, смешанный со звоном невидимых колокольчиков, не давал миру окончательно развоплотиться. Серой тушью растекались над головой ветки деревьев, и к листьям, к влажным стволам, к водостокам, к серовато-молочным локтям прохожих были приставлены тоненькие трубочки, по которым тек, как по жилам, туман. Пахло водорослями и дегтем. Люди блуждали по городу, никого не узнавая, и, здороваясь, тянули друг другу вместо рук мотки сладкой ваты. Просыпаясь, я с надеждой открывал окно и, высунувшись по пояс, в волглой вате пытался разглядеть эфемерное солнце. Туман жил своей собственной, полной туманных событий жизнью, вряд ли даже подозревая о нашем существовании. Он был составлен не из цельных лоскутов, а из живых роящихся точек, и оттого возникало неуютное ощущение, будто кто-то ерошит вам волосы и водит пальцами по лицу.

Туман длился и длился, и казалось, конца-краю ему не будет, но однажды утром проснулся ветер, выдернул, как подушку, из-под наших голов небо, разрезал и разметал сонный белый пух, погнал песок по улицам, и обнаружилось, что в городе уже не один турист, а трое.

Я увидел ее на пляже в тот же день: в длинном, похожем на парящую ласточку красном платье, с тяжелым и гладким, мягко огибающим голову пучком золотых волос. Ее спутник — длиннокудрый, пухлогубый, с большими глазами и крылатым размахом бровей, с греческим носом и рельефной впадинкой под ним, с нежным, во всю щеку румянцем — внешность неотразимого мерзавца — шел впереди развинченной наглой походкой. Я как-то сразу целиком его увидел и вспомнил — точно небесные монтажеры, перепутав кадры, вклеили будущее в настоящее. Все, что в нем расцветало, все, что он впускал в себя, было чувственным, подчеркнуто телесным. Он аккумулировал сладострастие. Собирал в пучок магнитные поля. Играл желваками, как монетами. Феерически и вдохновенно лгал. От него веяло мифами и земляникой. Он видел себя на фоне зубчатых стен, в ослепительных латах средневекового рыцаря и даже жмурился от блеска (на самом деле ему больше пошли бы зеленое трико и плутовская тиролька Робина Гуда). Я возненавидел его с первого взгляда.

Они были знакомы с Дылдой; более того: это от них он прятал голову в наших желтых песках. Дылда увлеченно писал, когда они показались над обрывом и стали спускаться извилистой тропинкой к пляжу. Девушка шла нехотя и сильно отстала от своего попутчика. Она казалась грустной, может быть, из-за широких, как у Пьеро, рукавов. Робин, напротив — ухмылялся, потирая руки, и почти приплясывал на ходу. Они подошли: девушка остановилась в нескольких шагах, а Робин, оставляя на песке длинные пингвиньи следы, с наигранной осторожностью стал подкрадываться к ни о чем не подозревающему приятелю; подкравшись, он картинно замахнулся и ударил его по плечу. Дылда вздрогнул, выронил кисть, оглянулся и застыл, глядя на Робина: тот хохотал, согнувшись в три погибели. Смех был дутый и искусственный: так смеются только желчные и черствые люди, напрочь лишенные чувства смешного. Дутое и искусственное было и в голосе, и в самой фигуре Робина. Натужный кривляка. Шут, ненавидящий люд.

Дылда проигрывал Робину по всем статьям и на его фоне смотрелся прямо-таки голодранцем. Робин был выше, сильнее, лучше сложен и затейливей устроен. Его красота была настолько бесспорной, что даже

я не возьмусь ее отрицать. Он был из тех, по ком сохнут, заливая слезами подушки, в чьих словах видят глубокий мистический смысл и чьи фотографии, локоны, следы на песке хранят в шкатулках с секретом, перевязывая благоговейной лиловой ленточкой. Он был неотразим, но это была нехорошая, дориан-греевская неотразимость — лежалая и с душком. Робин рдел приторной красотой переспевшего, червивого и кашистого изнутри плода. От некрасивого и неуклюжего Дылды веяло свежим еловым холодком; красивый глянцевый Робин был истаскан и измят. Но девушкам это было невдомек.

Дылда смотрел на хохочущего Робина с бесконечной усталостью, но стоило ему перевести взгляд на девушку, как все изменилось — точно камень бросили в стоячую воду. Он побледнел еще больше и даже слегка покачнулся. В его взгляде появилось нечеловеческое, обнаженное страдание, до того жуткое, что мне сделалось не по себе, захотелось бежать с этого пляжа без оглядки, словно при мне совершался кровавый, изуверский обряд. Робин все гоготал. Дылда стоял перед ним, безвольно опустив руки, и молчал. Взгляд выдал его с головой.

Перейти на страницу:

Похожие книги