Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен

— Мне думалось, что они отыщутся. Я предположил, что у нее припрятаны зелья, порошки, книги… Но обнаружил лишь… прелюбодеяние. — Он выглядел сконфуженным. — Ее фрейлина, леди Уингфилд, поведала мне… о кавалерах, которые прятались в гардеробных опочивальни, ожидая условного сигнала, чтобы выйти и возлечь с королевой на кровать. На редкость… странная история. — Он передал мне пергамент — длинный лист, покрытый записями и чернильными кляксами, — и вдруг воскликнул, отвлекаясь от щекотливой темы: — Ах, взгляните!

Наши ловцы догнали грачей и уже парили над ними, намечая жертвы. Сейчас они ринутся вниз, плотно сложив крылья и уподобившись смертельным ядрам.

— Да-да.

Мне уже приходилось видеть соколиную охоту.

Я взглянул на пергаментный свиток. Руки мои задрожали, и я почувствовал непонятную слабость. Мне не хотелось ничего знать, но в то же время долг вынуждал меня прочесть добытые сведения.

Там подробно описывалось, что музыкант Марк Смитон и другие придворные регулярно развлекались в постели Анны.

Мы услышали глухие удары: хищники атаковали грачей прямо в воздухе. Убитые птицы падали вниз. А сокол и ястреб, обгоняя их, хватали добычу за добычей. В воздухе медленно кружили черные перья, словно погребальный кортеж.

Мой взгляд невольно вернулся к пергаменту. Там безжалостно описывались все новые и новые подробности.

Эта бумага будет зачитана в суде, к вящему позору королевы.

Она оказалась еще более омерзительной, чем я воображал. И мне пришлось замарать руки, держа эти отвратительные записи.

— Великая блудница, — пробурчал я.

Я поднял голову. Внимательно следивший за мной Кромвель впился в меня своими глазками-пуговками.

— Благодарю вас, — наконец сказал я. — Мне пора было узнать всю правду.

— Почему-то правда обычно связана с болью, — кивнув, заметил Кромвель. — Недаром говорится: «мучительная правда». Никто не скажет «счастливая правда». Простите, ваше величество, — смиренно прибавил он.

— Господь посылает страдания, дабы наставить нас на путь истинный, — машинально произнес я.

Заученная максима. Но верю ли я в нее?

— Тем не менее они ранят нас. И избежать боли помогает только равнодушие.

Видимо, Кромвель стал таким бесчувственным после смерти своей жены.

— Равнодушие могло бы принести покой, — согласился я.

Покой — непостижимое… недоступное мне состояние. Всю свою жизнь я только и делал, что переживал… по любому поводу.

— Может, заберем добычу? — Он показал на луговину, куда упали грачи. — Если мы оставим ее, то наши ловцы полностью утолят голод и не пожелают больше охотиться.

Я машинально направился к охотничьим трофеям, испытывая странную раздвоенность. Словно не я, а кто-то другой бросил в сторону приманку для соколов и принялся складывать несчастных искалеченных грачей в ягдташ. За этим человеком наблюдал Генрих, только что безвозвратно прозревший, тот самый Генрих, чья жена оказалась изменницей и блудницей.

Почему я ничего не чувствовал? Откуда эта отстраненность? В душе тоскливо и тревожно бил колокол, но эти звуки доносились как будто из-под воды.

Соколы вновь взмыли в небо, а мы с Кромвелем продолжили наш жутковатый разговор.

— Я позвал господина Смитона на обед, — сообщил он. — И развлекал его на прошлой неделе в моем лондонском особняке. Ему польстило приглашение. И мне удалось… разговорить его. Он признался во всем. У него были плотские отношения с королевой.

— Он так и сказал… «плотские отношения»?

— У меня есть его признания, — кивнул Кромвель. — Вы позволите?

Он махнул рукой в сторону наших лошадей. Мы подошли к ним, и Крам извлек из седельной сумки связку бумаг.

— Здесь подробно записан наш разговор, — пояснил он. — Мне казалось, так будет надежнее всего.

Я прочел все эти гнусности, Смитон признался в прелюбодеянии, а заодно назвал других любовников Анны: Уильяма Бреретона, Фрэнсиса Уэстона и Генри Норриса.

Генри Норрис. Мой камергер, мой друг.

Хотела ли она испытать особое удовольствие, соблазнив его?

Должно быть, он сопротивлялся. Я знал, что Норрис достойный и честный парень. Наверное, он оказался трудной добычей, настоящим вызовом ее изобретательности и настойчивости. Но очевидно, она преуспела.

Смитон рассказывал об этом так:

* * *

«Анна спросила Норриса, почему он не испытывает особого пыла к Маргарет Шелтон, с которой собирался заключить выгодный брак, и в ответ на его молчание заявила: „Ах, если с королем произойдет несчастье вроде его падения с лошади в январе, вам придется обратить на меня более благосклонное внимание. Вы же хотите получить в наследство королевские туфли?“»

* * *

Значит, она высмеяла мои рыцарские достоинства. Я почувствовал себя ничтожным слабаком.

* * *

«Фрэнсис Уэстон также пренебрег своей женой, одарив благосклонностью невесту Норриса. Когда Анна укорила его, он ответил: „При дворе есть одна особа, которую я люблю более пылко, чем мою супругу или госпожу Шелтон“.

„Неужели? И кто же это?“ — невинно поинтересовалась Анна.

„Ваша милость“, — признался он».

* * *

«Случайно встретив Марка Смитона, который избегал встреч с ней и выглядел несчастным, она безжалостно спросила его: „Отчего вы столь печальны?“